Николай Почивалин - Вечерняя книга

Глафира Емельяновна наклонилась за коромыслом, я помог ей поднять груз.

— И еще ведь попрекает: дешево, говорит, продаю. — Глафира Емельяновна приладила по коромыслу руку и, уже качнув ведрами, глухо попросила-наказала, отвернувшись: — Так что не приходите к нам. Нехорошо у нас.

Все это мгновенно, за какие-то секунды припомнилось, привиделось, когда в неловком замешательстве я укрылся за широкой спиной стоящего впереди мужчины.

— Три стакана, — сухо, угрюмо попросил он.

— Вот это я понимаю! — похвалила продавщица, ловко, с верхом набирая стакан за стаканом, и необъяснимо было, почему горка лаково-темной «владимирки» на оцинкованном прилавке почти не убывала. Ровно, спокойно поднималась и опускалась под белым халатом высокая грудь, проворно манипулировали холеные, в кольцах пальцы, лилово подкрашенные вишневым соком; из-под пушистых русых бровей открыто, ясно смотрели прекрасные синие глаза.

Конечно, надо было расспросить эту гражданку, когда она похоронила свою мать, — в том, что Глафиры Емельяновны нет в живых, я не сомневался: такие, как она, перестают везти свой воз и нести свой крест только по единственной, последней причине. Но спрашивать не хотелось — не мог.

Толкнув кого-то из стоявших за мной, я вышел из очереди, — шут с ней, с вишней! Когда мы все-таки в человеке человека проглядываем? — вот что.

Под конец он выложил новость:

— Слыхали, свадьба-то у соседей — крест-накрест? Как дым, как утренний туман!

— Почему?

— Сказать смешно, не поверите! Лелька, невеста-то, бежит вчера по своим делам, видит — впереди Сашок ее с приятелями. Почти догнала их, Сашок-то что-то и врезал. Ну, по-мужски, конечно. Не мальчик. Только-только окликнуть хотела, не верит, — он еще завернул. Трезвый, с дружками балагурил. Лелька-то — и домой! Примчалась, говорят, — лица на ней нет. «Отвратительно, отвратительно!» Как уж с ней там отец с матерью ни бились, сватья прибегала, Сашок-то, говорят, чуть ли не в ногах валялся — ни в какую! А ведь пара-то, пара! Оба инженеры, оба отлично устроены.. С кафе уже срядились — на сто человек. Ну, не дуреха ли?

— А знаете, может, не такая уж и дуреха, — осторожно возразил я. — Попробуйте и ее понять.

— Да бросьте вы, тут и понимать нечего! — Собеседник мой протестующе взмахнул рукой. — Я вон по себе сужу: жена, дети — ну, бывает, сорвется сгоряча. Так что ж ей — всякий раз на развод подавать? Ну, одернет, конечно, — придержи, мол, язык, и вся недолга. Нет, одна блажь — вот что это такое! Она что — с луны свалилась? Мало ли у нас на улице наслушаешься всякого? Сама, что ли, никогда не слыхала? Нынче вон, случается, и бабенки — напрямки! Иная еще ладно: застигнешь — покраснеет, отвернется. А другая и глазом не моргнет. «Чего, спрашивает, уставился, — повторить?» Растопыркино благородство — вот что это, скажу я вам! Главное, непонятно — откуда? Родители у нее — простые, не гордые, и нате вам, отколола, цаца!

Теперь я попытался возразить более решительно, — знакомый мой, не дослушав, расхохотался.

— А, да что вы мне толкуете! Не такие люди загибают! Я на днях из Москвы — у своего начальства был. Фигура, кабинет раза в три побольше моего! Так он мне таких елдыков насыпал — хоть стой, хоть падай! Уж на что вроде умею — слабак против него! Через десять минут у меня глаза на лоб полезли: пропесочил — посильнее любого строгача с занесением! Сила мужик! Само собой, вернулся я — и тут, кому полагается, с перчиком выдал! А как же иначе? Матом да блатом полдела делается, иначе не наруководишь.

Самое ужасное, что собеседник мой — по всем формальным признакам человек интеллигентный, толковый руководитель солидной организации — был во многом, по крайней мере по фактам, прав. И я ни в чем не смог переубедить его. Хотя говорил, кажется, о вещах серьезных и очевидных. О том, например, что нельзя же так походя и мерзко выворачивать, оскорблять самое интимное в жизни человека. О том, что всю эту мерзость слышат и бездумно перенимают дети. О том, наконец, что непотребно кощунственно поминать в подобных контекстах имя той, что дала каждому из нас жизнь и с имени которой начинался язык каждого из нас. Нет, не убедил. Посмеиваясь, он выслушал меня, снисходительно пожал плечами.

— Знаете, все это… — уступая, он на половине оборвал короткое словцо, заменил его респектабельным синонимом, — все это лирика.

…Я полностью на стороне Лели, я понимаю, что не может она прижаться своими чистыми губами к губам, с которых только что стекли, сползли грязные, вонючие слова.

Но что все-таки с этим делать?

Припомню, как сидел он за дощатым, врытым в землю столом, под яблоней — как влитой и растерянный, с мощным покрасневшим затылком, с пылающими, будто кипятком ошпаренными ушами, с красными же надбровьями, ошеломленно моргая длинными ресницами, — и опять не по себе становится. Хотя теперь, разобравшись, снова убеждаюсь, что все правильно.

…Хозяйство этого колхоза — одно из самых отлаженных по всей нашей области. Отлично поставленное, на промышленной основе, животноводство — с высокопродуктивным молочным стадом и откормочным комплексом, дающим три четверти всей районной говядины. Основанное на передовой агрономической науке земледелие, что даже в самые неблагоприятные годы обеспечивает устойчивые солидные урожаи. Максимально, по нынешнему времени, приближенные к городским условиям труда быт, культура: душевые во всех производственных цехах, парикмахерская, три магазина, в том числе книжный, своя мельница и пекарня, больница с родильным отделением, великолепная школа-десятилетка, полностью построенная на средства колхоза, Дом культуры; о водопроводе, газе, телевизорах и поминать нечего. Самый же веский и обобщенный показатель состояния дел в хозяйстве то, что молодежь не только не уходит из села, но, наоборот, принять в колхоз просятся со стороны, и рачительные привередливые хозяева далеко не каждую просьбу удовлетворяют.

Иван Петрович председательствует здесь почти двадцать лет. Начинал он, надо сказать, не с нуля: колхоз считался лучшим по району еще до войны, но крутой подъем хозяйства, все разительные перемены, изменения, происшедшие за последние годы, неразрывно и заслуженно связаны с его именем. Главная же, пожалуй, заслуга его в том, что он сумел подобрать и поставить на самые ответственные участки превосходных специалистов. И хотя время от времени район кое-кого из них отбирает, выдвигает на самостоятельную работу, свято место, как говорится, здесь не пустует: методично, из года в год колхоз отправляет в институты ребят и девчат на свои, колхозные стипендии — за редким исключением все они, получив дипломы, возвращаются домой. Так что агрономы, животноводы, инженеры, врачи, педагоги и даже художник-оформитель в «Победе» — свои, коренные. Для полноты картины остается добавить, что всякого почета, званий и наград Ивану Петровичу не занимать, представительствовать на заседаниях-совещаниях ему доводится не только в области, но и в Москве…