Николай Почивалин - Вечерняя книга

За успехами «Победы» слежу давно и внимательно, многих здесь знаю, написал несколько очерков о передовиках, как написал однажды и о самом председателе. За годы нашего знакомства Иван Петрович, по-моему, почти не изменился, разве что огрузнел, заматерел да покатегоричней, пожалуй, стал в суждениях. Возможно, не замечаю я в нем особых изменений потому, что видимся довольно часто — то в самой «Победе», то в городе; да еще, конечно, оттого, что у него светлые, цвета поспевшей пшеницы волосы: седина к таким не пристает либо незаметна в них.

В этот раз я приехал сюда с мыслью и надеждой написать о самом молодом бригадире тракторной бригады, к которому приглядывался. За три дня, что пробыл тут, с Иваном Петровичем мы встречались мельком: и потому, что ему было не до меня, шла уборка, и потому, что уже привыкли, притерлись друг к другу, — самые лучшие, никого не обременяющие отношения. По тем же сложившимся отношениям зашел к нему перед отъездом доложиться-попрощаться, — он с маху все переиначил:

— Ну, ну!.. Я еще не обедал — съедим по шашлыку, потом — счастливо.

Спорить с ним в подобных случаях — что воду в ступе толочь, да и по опыту я знал, что такие заключительные непринужденные беседы обычно оказываются полезными, кладут какие-то завершающие мазки. Заглянувший в кабинет шофер Слава, подтянутый, сохраняющий недавнюю армейскую выправку, выразительно мотнул чубатой головой — порядок, означало это, — я засмеялся:

— К Никитычу, что ли?

— К нему, — подтвердил Иван Петрович, поднимаясь, и с добродушным вызовом осведомился: — А что? На час, понимаешь, даже председатель отключиться может. Коня и того — гонят, гонят, потом придержат и посвистят…

Никитыч, которого мы упомянули, — фигура в «Победе» приметная и уважаемая: в единственном лице он — и главный садовод, и просто садовод, и сторож, и пасечник; в добром расположении председатель именует его начальником зеленого цеха. Сад в «Победе» небольшой, гектаров на двадцать, непроизводственного, так сказать, значения: вся его продукция, ягоды и яблоки, идет на внутренние нужды — в детские ясли и садики, в столовую, в школьный интернат, продается колхозникам. В удачливые годы Никитыч успевает впрок и насушить яблок: компот из сухофруктов значится в меню колхозной столовой всю зиму, ребятишки же пьют его до свежих ягод, смородины и вишни. Помогают Никитычу тогда, когда нужно вспахать междурядья да снять урожай, остальное время он хлопочет в саду один, с утра до вечера; здесь же, в будашке, и ночует. И лишь на три-четыре студеных месяца перебирается в село, в свою пустую избу вдовца. Кроме того, на селе, в клубе, Никитыч появляется еще дважды — в День Победы и на Октябрьские праздники: в черном слежавшемся пиджаке, вдоль лацканов которого сверху вниз расположены орден Славы, четыре медали и гвардейский знак. Дочка Никитыча живет в райцентре своей семьей, но довольно часто, по субботам, наведывается — обстирать отца и прибраться в родимом дому. Ко всему этому нужно сказать, что высокий, чуть сутуловатый Никитыч по натуре мягок, уступчив, от него даже и пахнет-то по-особому, уютно: привядшими яблоками, сухим сеном, дымком, — таким сладковатым, с горчинкой духом исходят поздние осенние сады, когда еще на иных яблонях, достаивая свое, светится восковая, налитая острым соком антоновка, а другие уже стоят в ворохах желтых шуршащих листьев и по земле, как сумерки, тянутся, плывут волнистые синие струи от вечернего костра…

…Сад — поблизости от села, по другую сторону мелкой, студеной от ключей речки, и уж вскоре наш «уазик» стоял у бревенчатой, с одним окном сторожки. Разравнивающий под шампурами с зарумянившимся шашлыком угли Никитыч выпрямился, заулыбался всеми морщинками сухого, чисто выбритого лица.

— Вон у нас ноне кто! Давненько, давненько не были. — Из-под нависших седоватых бровей светло-ореховые глаза его смотрели ясно, ласково; худой, высокий, в расстегнутой неподпоясанной рубахе, делавшей его вроде бы еще выше, он, не позволяя себе глядеть на собеседника сверху, сутулился, наклонял, разговаривая, пегую свою голову. — Статейку вашу поберегаю, спасибо. Иной раз прочитаю сызнова и диву даюсь. Будто про меня и не про меня: больно уж я в ней хороший.

— Похож, он тебя и перехвалил, — насмешливо сказал Иван Петрович. — Ведь передал же, чтоб к шестнадцати ноль-ноль все было готово. А ты, гляжу, все еще пурхаешься.

— А Славка-то мясо только-только привез, — объяснил Никитыч. — Ничего, доходит уже.

— Квас есть?

— На столе вон. Испейте, испейте — для аппетиту. Ядреный!

Выскобленный и вымытый стол был вкопан почти под яблоней — так, что верхние ее ветви с сизым анисом нависали над ним. На столе стоял отпотевший бидон и разложены необходимые дополнения к шашлыку: ворох зеленого, с очищенными головками лука, блюдо крупных, тронутых желтизной огурцов, хлеб, солонка; последнее существенное дополнение — бутылку «Экстры» деликатно выставил Слава и так же деликатно до приглашения отошел к машине.

Иван Петрович выпил квасу, вкусно крякнув; сорвал, не подымаясь с места, яблоко и кусанул его белыми плотными зубами так, что оно, кажется, брызнуло; и то, и другое получилось у него со смаком, красиво, и тем более неожиданна была прозвучавшая в-его голосе досада:

— Живем, понимаешь, очень быстро!.. Иногда опомнишься и сам не веришь: когда свои полвека пробежал? Прикинешь — остается-то меньше. Да под гору. А успеть много еще надо. Ну, и опять сам же себя подхлестываешь! — Он подкинул в ладони надкусанный анис, все эдак же смачно дохрустел им, объяснил, удивленно покачав крупной русой головой: — Я к чему это? Кружка квасу, то же яблоко — все на ходу, не замечая. Чаще-то из теплой бочки напьешься — все некогда… У меня вон и дома сад, можно сказать. А первое яблоко сейчас, похож, попробовал. Как так, а?

Что ему можно было ответить на это? Что согласен с каждым его словом, что после пятидесяти годы помчатся-полетят еще быстрее, в чем он вскоре сам убедится, как уже убедился я; что такая уж, видно, выпала нам доля, когда каждый год в нынешнем равен по насыщенности десятилетиям в прошлом? Да знал он все это не хуже меня и вопрошал-то, конечно, не ожидая ответа; как почти определенно, что у меланхоличности его, обычно ему несвойственной, была какая-то не абстрагированная, а совершенно конкретная, земная причина.

— Не ладится что-то, Иван Петрович? — оставив в покое всякие высокие материи, спросил я.

— То-то и оно! — подтвердил он. — Пять бортовых машин на вывозке урезали. Все телефоны оборвал. Сегодня уж — ладно, завтра бы так не получилось! Вины нет, а спрос с меня.

Подоспел меж тем шашлык. Никитыч принес первый шампур, торжественно, как шпагу на параде, держа его в вытянутой руке.