Николай Почивалин - Вечерняя книга

Понимая наивность своей затеи и не в состоянии справиться с досадой, к которой отчетливо примешивалась горечь, Михаил Петрович не обратил внимания, что в обход дома, прямо по россыпям строительного мусора и битого кирпича, идет хорошо утоптанная тропка. Заметил он ее лишь тогда, когда из-за угла, окинув незнакомого человека равнодушным взглядом, вышла немолодая женщина с красной хозяйственной сумкой в руке. От женщины, когда она прошла мимо, пахнуло какими-то духами.

Еще не зная зачем, Михаил Петрович двинулся по тропке, свернул за угол: в глубине двора, стыдливо спрятавшись за пятиэтажным красавцем, достаивал свой век деревянный двухэтажный флигелек.

Боже, но какой же он старый! Подслеповатые оконца первого этажа почти наполовину вросли в землю, ржавая водосточная труба разошлась на стыках, и даже крестовина телевизионной антенны на темной прогнувшейся крыше воспринималась не как деталь современности, а как некий скорбный знак, венчающий ушедшее… Как бы дополняя этот общий темный фон, против входа торчал косо срезанный, прочерневший от времени дуплистый пень. «Ветла! — пронеслось в голове у Михаила Петровича. — А ведь какая же она высокая и тенистая была!..»

Человек с отлично натренированным дыханием, Михаил Петрович почувствовал вдруг странную одышку, сердце у него тихонько заныло, — может быть, в смутном ожидании чего-то грустного и непоправимого…

— Можно, можно! — в ответ на стук почти тотчас донесся приглушенный голос; обшитая потрескавшейся клеенкой дверь раскрылась.

Пожилая женщина в белом платочке, из-под которого виднелись рыжеватые с проседью волосы, и в коричневой вязаной кофте, надетой поверх платья, смотрела на Михаила Петровича с легким удивлением. Раньше она была тоненькая, с тяжелыми темными косами, словно оттягивающими назад голову, и чаще всего в своем любимом наряде: в белой шуршащей кофточке, в длинной черной юбке и высоких шнурованных ботинках на твердых, дробно постукивающих каблуках.

— Таня… Татьяна Андреевна…

В ту весну, перед отъездом, Михаил зачастил сюда, — нет, считалось, не к ней, а к ее отцу, дяде Андрею, и, пока тот, держа во рту гвоздики и что-то мурлыча, не впервой латал его ботинки, Михаил разговаривал с Татьяной. Она была побойчее и поученее его — только окончив девятилетку, собиралась поступать в педагогическое училище — и каждый раз показывала Михаилу какую-нибудь новую книжку. Он бережно листал страницы успевшими уже затвердеть от металла пальцами и, переставая дышать, ловил на своей шее теплое дыхание девушки. Если в такое мгновение она спрашивала его о чем-нибудь, он отвечал явно невпопад, — серые глаза Татьяны озорно и ласково смеялись… В день отъезда дядя Андрей в последний раз, на дорогу, залатал Мишкины ботинки — на них после этого от прежних остались одни дырки для шнурков, Татьяна проводила его на крыльцо.

— Едешь, значит? — негромко спросила она, серые ее глаза в этот раз не смеялись.

— Еду.

— А назад приедешь?

— Что ж не приехать, — беспечно ответил Михаил. — Чай, не вековать же там…

В Москве он часто вспоминал ее, несколько раз порывался написать письмо, и всегда его что-то останавливало. «Больно я ей нужен, тюха такой!» — ругал он себя за нерешительность. Думал о ней много позже, обзаведясь уже новыми друзьями и начав учиться петь. «Ничего ведь между нами и сказано не было», — испытывая временами необъяснимую душевную неловкость, размышлял он, не догадываясь, кажется, что теперь уже ищет каких-то оправданий… В последний раз, затосковав и чуть было не решив вернуться в Пригорск, Михаил думал о ней вскоре после женитьбы на молоденькой и бесталанной певичке. На худенькой, с лучистыми глазами девчушке, оказавшейся чудесным человеком, с которой Михаил Петрович вырастил детей, знал счастье и вместе доживает долгую жизнь, ни о чем не жалея… Если говорить точнее, помнил Михаил Петрович Татьяну всегда. Но потом, после какого-то душевного перелома, о ней думалось уже иначе, по-другому, — так, верно, думаем мы обо всем, что связано с юностью или, еще точнее, о самой юности: улыбаясь, немножко грустя и понимая, что она не возвращается…

…Все это, то ослепительно вспыхивая, то расплываясь, теряя краски, пронеслось в затуманившихся на секунду глазах Михаила Петровича, пока пожилая женщина в белом платочке и вязаной коричневой кофте смотрела на него. Он шел к ней, хотел ее видеть и сразу узнал. Она не ждала, не предполагала, что это может быть он, и, не узнавая, рассматривала его со спокойным любопытством.

— Правильно — Татьяна Андреевна… А вас не знаю что-то. Да вы проходите, пожалуйста.

— Я Михаил, — не трогаясь с места, сказал Михаил Петрович.

Какое-то мгновение серые, в мягких мешочках глаза женщины смотрели с прежним любопытством — нужно время, чтобы перенестись на сорок лет назад, — потом вдруг засияли так неудержимо, так чисто, что Михаил Петрович, не услышав еще ни одного слова, понял: все эти годы она также помнила о нем. Он мог поклясться, что эту секунду, нет — десятую долю секунды, как при вспышке молнии, на него смотрели молодые и прекрасные глаза прежней Тани…

— Миша?! Михаил Петрович! — Всплеснув руками, Татьяна Андреевна прижала их к зардевшимся щекам. — Боже мой! Да откуда вы? И вспомнили! Ах ты, господи, да что ж вы стоите? Проходите, раздевайтесь. Давайте сюда пальто!..

Михаил Петрович покорно отдал пальто и кепку, прошел и сел на указанное ему место, продолжая растроганно улыбаться. Татьяна Андреевна забегала, захлопотала, то накрывая стол белой скатертью, то позванивая на кухне чайной посудой, по пути ахая и качая головой, — как каждая женщина, волнуясь, она предпочитала действовать. Михаил Петрович, наоборот, израсходовав огромный душевный заряд и достигнув цели, чувствовал себя опустошенным и устало следил за помолодевшей хозяйкой.

— Да не надо это — насчет чаю, — не очень уверенно возразил он; начав, по почину Татьяны Андреевны, говорить на «вы», несколько минут спустя они по молчаливому сговору стали пользоваться обезличенными фразами — с ними незаметно входила неловкость.

— Ну вот еще! — отмахнулась Татьяна Андреевна и, чутко почувствовав фальшь такого разговора, просто перешла на прежний дружеский язык: — Ты в чужой монастырь со своим уставом не лезь. Пришел в гости — слушайся!

Ощущение неловкости сразу исчезло: почувствовав себя свободнее, Михаил Петрович огляделся, и, надо сказать, с некоторым удивлением. Вопреки мрачному внешнему виду дома, довольно просторная комната выглядела уютно. Длинные цветные занавеси на окнах, изящный письменный столик в углу, широкая тахта-кровать — в другом, накрытый салфеткой телевизор и легкая, без глупых безвкусных украшений люстра над круглым столом. Да вдобавок к этому — белоснежные потолки такой высоты, какой Михаил Петрович, обладатель новой, архисовременной квартиры, машинально позавидовал.