Николай Почивалин - Вечерняя книга

Не особенный любитель пива и еще меньше знаток его, я, однако, тоже попросил бутылку: мало-мальски приличного вина в буфете не было, заказывать же обед без каких-либо добавлений — почувствовать себя в глазах обслуживающих явно неполноценным. Подобным же, вероятно, любителем оказался и мой сосед напротив — плотный рыжеватый мужчина, с колючими неприступными бровями: перед ним также стояла одинокая бутылка.

Как все же меняются наши повадки в зависимости от обстоятельств! В обычном ресторане вас раздражает ставшая притчей во языцех невозмутимая медлительность официантов; когда же под рестораном весело постукивают колеса, вы, наоборот, довольны, что, пыхнув под самым вашим носом пивным дымком откупоренной бутылки, официантка надолго удаляется и можно неспешно посидеть, покурить и, прихлебывая из фужера, бездумно и пристально глядеть в окно. За которым — все привычно, видано да перевидано за жизнь и все одновременно ново, незнакомо, непонятно почему и как льнущее к сердцу. Застывший над осенней золотисто-зеленой водой рыбак с удочкой, в высоченных, до пупа, резиновых бахилах; сгрудившиеся у опущенного шлагбаума автомашины, длинный ряд которых не по чину начинает красный жучок «Запорожец»; взбежавшие на пригорок березки в лимонной, с багрянцем листве — поглазеть на поезд; затененный старыми ветлами разъезд с крохотным перроном, на котором две смуглые длинноногие девчонки в юбочках-трусиках зазывно — от молодости, от избытка хорошего настроения — машут всему проносящемуся мимо составу… Вспомнилась когда-то и где-то слышанная история: однажды на таком же маленьком разъезде при двухминутной стоянке пассажирского поезда две таких же девчонки-подружки помахали высунувшемуся из вагонного окна в лунный вечер солдату, отслужившему действительную. «Эх, позвали бы, — остался!» — сахарно заскалил он зубы. «И то, оставайся», — поманили девчонки. Солдат на ходу выкинул из тамбура деревянный, обитый полосками жести сундучок, спрыгнул под одобрительный хохот всего вагона сам, а через полгода он женился на одной из этих девчат, народил с ней сынов и дочек, стал прославленным директором прославленного степного совхоза… Вспомнил эту историю и по недавно обозначившейся привычке непроизвольно покряхтел: ох-хо-хо, теперь-то эдак не выпрыгнешь, отпрыгали свое! Теперь если и выйдешь на промежуточной станции — на сон грядущий свежим воздухом подышать, так заранее сверившись с расписанием, да из тамбура прямо на подплывшую впритирочку платформу шагнешь, да самое большее — до газетного киоска, тут же, на перроне, от вагона удалившись…

Покончив с обедом, сосед по столику аккуратно, над пепельницей, размял «Шипку», попросил спичку. Машинально, протягивая коробок, отметил, что он вообще аккуратист: ровнехонько, как по линейке, подрезанные виски, тщательно закатанные рукава модной, в широкую полоску розовой рубахи, аккуратно, наконец, крест-накрест сложены на тарелке нож и вилка с деликатно отложенным кусочком хлеба.

Перехватив этот последний, низовой взгляд, сосед истолковал его по-своему.

— Верная примета: не оставляют после себя ни корочки или очень пожилые люди, или по-настоящему пережившие войну. Ценю, а сам забываю.

— Откуда такая точность? — рассмеялся я. — По возрасту вы ни к той, ни к другой категории не относитесь как будто.

— Элементарные наблюдения. — Широкие, розовые в полоску плечи соседа поднялись и опустились. — Хотя войну и сам немного помню… Правильнее сказать — какие-то отголоски ее.

Колючие рыжеватые его брови, похожие на выжженные солнцем кустики шиповника, поначалу действительно создавали впечатление замкнутости, недоступности, если б не разлитая под ними ясная и добродушная голубизна глаз — сейчас в них, когда наши взгляды сошлись напрямую, накапливались, подрагивали смешинки.

— Вот вам первый отголосок. Самый, пожалуй, неизгладимый… Вскоре после войны пошел я в пятый класс. Жил я в селе, должен сказать. И в тот же день — новый для нас предмет: немецкий язык. Вошел преподаватель — мы, мальчишки, так в него глазами и впились. Представляете — ну как с обложки журнала. Молодой, чубатый, на груди медали звенят. Гимнастерка — в рюмочку. Офицерский ремень с портупеей. Рта еще открыть не успел, а уже покорил нас. Прошелся, хромовыми сапогами поскрипел, остановился и говорит: «Вот что, пацаны. Русскому человеку прежде всего нужно знать два немецких слова: хенде хох — руки вверх! И при этом автомат на изготовку держи. Был у меня на фронте дружок…» До конца урока узнали мы еще несколько немецких слов. В том же роде. Хальт — стой. Да шпрехать — говорить по-немецки — эдакий весьма вольный русицизм, от глагола «шпрехен».

Голубые озерца под колючими рыжеватыми кустиками бровей вызолотила улыбка, она же смягчила, разгладила крутые, чисто выбритые скулы: в спокойном, несколько замкнутом лице сорокалетнего человека на мгновение возникло, проступило что-то озорное, мальчишеское.

— Проучил он нас таким образом недели две и исчез. Позже его у нас на деревне иначе как арапом не называли. С оттенком какого-то даже восхищения: ну и арап! А я вам совершенно искренне скажу: как бы там ни называли, но я никогда потом не встречал ни одного педагога, который бы так молниеносно завоевал внимание и сердца своих учеников!

Мы посмеялись; почти не сомневаясь в ответе, я поинтересовался:

— Вы — педагог?

— С вашего разрешения, — подтвердил он, наклонив крупную рыжеватую голову. Он допил пиво, аккуратно и сосредоточенно сбил в пепельницу пепел с сигареты; крутые, чисто выбритые скулы его снова отвердели, из-под колючих клочкастых бровей глаза его глянули спокойно и неулыбчиво — так меняется, темнеет озеро, когда с его поверхности, переместившись, уходит солнце.

— Или вот еще один отголосок. Правда — несколько иного плана. Не такой радужный… Что-то на втором либо на третьем году войны — я-то совсем мальчонкой был. Пахали мы с матерью поле под картошку. На своей корове. Все там же — в нашей подмосковной деревне. Пахала, конечно, мать, я сбоку босиком бегал. То прутиком Зорьку нашу стегну, то по боку глажу — жалел. Не хотела она ходить, мычала… И вот остановилась неподалеку, на дороге машина. Черная, длинная — по земле прямо распластанная. Вышли из нее люди — в светлых плащах, в шляпах. Фотоаппаратами щелкают, посмеиваются. А рядом с нами дядя Ваня пахал — зимой только с фронта пришел. Без ноги. Да еще, рассказывали, сильно контуженный — припадки у него случались. И пахал-то, кстати, даже не на корове — чуть не на теленке. Как увидел этих, с фотоаппаратами, не наших, — схватил вилы и к ним. Лицо перекошено, серый весь, культей своей деревянной проваливается и бежит. Мать у него на вилах повисла и кричит тоненько так: «Опомнись, чумовой! Пускай они, ироды, нуждой нашей подавятся! Горем нашим!..» — Сосед мой крепко, с силой потер резко срезанный подбородок; только что сдержанно напряженный голос его прозвучал со спокойной горчинкой: — Больше такой молодой и красивой, как тогда, я своей матери уже не помню. Как провал в памяти. Потом, как и теперь, она всегда была одинаковая — старенькая, ласковая, тихая. Молодым отец остался — на фотографии.