Николай Почивалин - Вечерняя книга

— Эх и словечко! Се-ку-ля-ри-зация. Чтоб скумекать, еще десять слов нужно. — Объяснив свою внезапную веселость, Семен сладко потягивался, выносил окончательное суждение: — Хреновое слово. То ли наши: сказал — табуретка, и все понятно. Никаких тебе справочников!

Просмотрев необходимые конспекты, а то и стишок сочинив, чем тогда увлекался, я ложился, — Семен читал. Возвращался с подозрительно затянувшейся репетиции музкружка Джонни, раздевался, — Семен продолжал читать.

— Не сломал зубы о гранит? — шепотом, не утерпев, осведомлялся Джонни.

— Мне свистеть недосуг, — тотчас откликался Семен.

Подготовка у него была послабее, чем у нас, кончивших городские средние школы, нередко вроде бы совершенно обычные слова он произносил с чудовищными ударениями, чем моментально пользовался Джонни, — беззлобно, словно от мухи, отмахиваясь от него, Семен трудился, как ломовая лошадь. Несколько раз мы с Джонни зазывали его пойти на Апраксин двор, где до войны ленинградские студенты подрабатывали на погрузке-выгрузке, — Семен с сожалением и, однако, наотрез отказался:

— Не могу, робята, — за-ради брюха время терять. Некогда мне.

В результате годовые оценки у Семена оказались выше, чем у меня и у Джонни, — скорее это удивило, чем задело. Что же касается, по его выражению, брюха, то Семен держал его в черном теле. Со стипендии он покупал сразу десяток буханок ржаного хлеба, плотно, как кирпичи, складывал их в тумбочку; кипяток был даровой, и неделю продовольственный вопрос не занимал его совершенно. Джонни возмущался:

— Аспирин ты дубовый! Неужели нельзя покупать свежий хлеб? Он же у тебя черствеет.

— А черствого в глотку меньше лезет, — охотно и невозмутимо разъяснил Семен.

Кормились мы все довольно скудно и оживали лишь тогда, когда я либо Джонни получали из дому посылочку. Уплетая однажды полученную таким образом домашнюю колбасу, Семен мечтательно сказал:

— Сила! Заработаю когда-нибудь деньжищ — два кило такой враз съем.

— И ноги протянешь от заворота кишок, — пообещал Джонни.

Семен, уже сытый, благодушный, с замаслившимися толстыми губами, снисходительно глянул на товарища:

— Небось! У меня кишки не иностранные, как у некоторых. Сдюжат.

В скоропалительном уничтожении нечастых, впрочем, посылок участвовал он на равных, иначе мы и сами бы до них не дотронулись. Но с первого раза и наперед оговорился:

— Ладно, ребята, за мной не заржавеет.

И очень обрадовался, когда сам однажды получил из дому гостинец: два бруска соленого сала и несколько здоровых, с кулак, головок чесноку.

— Пируем! — довольно объявил он, разворачивая холстинку. Хотя в тот же вечер написал родителям, чтобы ничего ему больше не присылали: не помрет. При этом веско, как у него получалось, и даже сурово пояснил нам: — У них и без меня — семь ртов…

…Со второго курса я ушел, убедившись, что политехника — при самом широком диапазоне этого понятия — из меня не получится. В довершение, к гордости моей и, возможно же, на беду, к тому времени в газетах напечатали несколько моих стихотворений, что окончательно укрепило решение. Вернулся домой, поступил в редакцию городской газеты, познал обманчивую, краткосрочную сладость сегодня написанного, завтра напечатанного, а послезавтра никому уже не нужного слова твоего, и — потом была жизнь, была война, война кончилась, замелькали, как спицы велосипеда, годы, да все заметнее — под уклон. И совсем недавно, через тридцать с лишним лет, получил по весьма приблизительному, сымпровизированному адресу письмо от кандидата технических наук Джонни Мариусовича Торелли, проживающего в Москве по улице Черняховского.

«Обнаружил тебя по портрету в книжке, — крупным, стремительным почерком писал он. — Опознал сразу: ты и тогда носил очки, и тогда у тебя были залысины. Теперь в слове «залысины» снял две первые буквы и опять получился ты… Будешь в Москве — непременно объявись, непременно встретимся. Надеюсь, ты не позабыл нашу голубятню с безыдейными амурами, неимущего Графа и могущественного Аспирина? Мы с ним, кстати, до сих пор не можем понять, как ты улизнул от нас без клички…»

Первый раз я позвонил Джонни месяц назад. Приятный женский голос ответил, что муж в командировке, вернется днями. Препятствие укрепило желание: нынче с утра пораньше позвонил снова, на звонок отозвался сам Джонни Мариусович. Сначала посыпались междометия и восклицания, потом выяснилось, что кандидат наук опаздывает на службу, после чего и последовало четкое категорическое предписание: сидеть вечером в гостинице и терпеливо ждать.

Человека, который стремительно вошел в номер и, сдернув кожаную перчатку, так же стремительно выкинул навстречу руку, я узнал потому, что ждал его, и, совершенно определенно, безучастно прошел бы мимо, встреться он на улице. Даже не оттого, что изменился, постарел, как все мы; не оттого, что был солидно одет — серого каракуля, с козырьком шапка, серое же с меховым воротником пальто, — он и в студенчестве следил за одеждой потщательней, чем мы. Не узнал бы прежде всего из-за холеной бородки и небольших, пробритых над губой усов, также ухоженных и немного пижонских, что ли. Бородка и усы были светлые, и поэтому его импортно-угольные брови и горячие блестящие глаза казались еще чернее.

— Здравствуй, здравствуй, удачливый дезертир от науки! — голосом прежнего Джонни сказал этот солидный респектабельный человек, и тридцатилетний прогал сразу исчез, и темпераментная скороговорка, все переиначивая, заставляла двигаться, переодеваться, спешить. — План меняется. Соотнесен с Семеном: велено в девятнадцать ноль-ноль явиться к нему. Есть повод собрать студенческий мальчишник. Супруга его с дочерью у тещи. Моя драгоценная половина по сему поводу тоже не едет — дипломатия! За обретенную на сегодня свободу заплатил обязательством доставить тебя не позже, чем завтра, на предмет знакомства. А ну — в темпе, в темпе!

Ускоренный и не очень последовательный взаимообмен информацией происходил в черной «Волге», пока мы ехали по улице Горького и Ленинградскому шоссе. Начался же он сразу, едва вышли из вестибюля гостиницы и направились к машине.

— Относительно экипажа на мой счет не заблуждайся, — оживленно балагурил Джонни. — Не собственный и даже не персональный. Принадлежит нашему НИИ, раскатывают на нем замдиректора и тетя Паша — курьер. В экстренных случаях вымаливает и наш брат научный сотрудник. Семен предлагал свою — я отверг: самолюбие взыграло!

— А у Семена персональная? — пошутил я.

— Господи, ну конечно! — словно удивляясь моей наивности, подтвердил Джонни. — Семен, брат, фигура! Говоря обобщенно, не над одним нашим НИИ шефствует. А я в НИИ — винтик, ведущий одного какого-то направления. Семен!.. Семен, милый ты мой, на третьем курсе первым по институту сталинским стипендиатом стал! И меня, как я ни отбивался, на свое повышенное довольствие поставил.