Николай Почивалин - Вечерняя книга

— Тьфу, тьфу, лишь бы не сглазить! — Джонни комично замахал руками.

Какой-то первоначальный рубеж нашей встречи был перейден. Семен поднялся.

— Ну что, мужики… Сухая ложка, говорят, рот дерет. Есть предложение перекусить.

— Единогласно! — за себя и за меня проголосовал Джонни. И, кивнув на огромный полированный стол, занявший едва ли не половину просторной гостиной, жалобно попросил: — Семен, давай на кухне! Там уютней. А за этой взлетной площадкой и друг друга не увидишь. Бутылка и та на нем наперстком кажется!

— Давайте там, — согласился Семен. — Ты иди хозяйничай, а я сейчас.

Белоснежная, отделанная отличным кафелем кухня размерами была с добрую столовую, чем она, конечно, в будние дни и служила. Джонни уверенно открыл дверцу холодильника, одобрительно причмокнул:

— Вот это рыбка! Хороши все-таки генеральские буфеты! Не то что в нашем НИИсовском: сосиски в целлофане да компот из «сух. фрукт.».

— Не зубоскаль, не зубоскаль, — попридержал его Семен. — Для вас же старался.

Успевший переодеться, в лиловой теплой куртке, он поставил на кухонный стол бутылку. Одобрительно, от полноты чувств Джонни ткнул его кулаком в бок.

— Видал как? — спросил он меня. — Когда в домашнем — человек как человек, его и по плечу хлопнуть можно. Как в мундире — рука не подымется. Все-таки сказывается, что высший чин у меня был — старший лейтенант. Старлет!

— Старлет, старлет, — бурчливо передразнил Семен, — а на Галочке, нахал такой, ты женился, а не я.

— Так у нее же вкус! — объяснил Джонни и фатовато погладил свою холеную бородку.

— Точно, — согласился Семен. — Бабы — дуры.

Как хотите, но и самый заурядный человек однажды в жизни бывает талантливым.

…Вернулся я с зонального совещания молодых писателей. Зонального — потому, что в старинный русский город, посреди России, съехались начинающие литераторы смежных центральных областей. Участники совещания были разбиты на несколько семинаров, один из них, по прозе, с двумя моими товарищами вел и я.

Народ у нас собрался разный — от восемнадцатилетней девочки с чудо-глазами, которая не имела и никогда не будет иметь к литературе ни малейшего отношения, до немолодого, бровастого и замкнутого мужчины, молчаливого и замкнутого, может, потому, что намного превысил допустимый возрастной ценз, по которому отбирались участники совещания. Не пророк, не ясновидец и не кликуша, убежден, что двое ребят из нашего семинара станут хорошими писателями, не буду говорить о них — в свою пору они сами о себе скажут. А скажу про этого немолодого бровастого мужчину, что молча выслушал наши единодушные суждения, разлаписто положив на высокий морщинистый лоб тяжелую ладонь. Рассказы его были длинные, унылые, безнадежные, словно писал он их, стараясь убить пустое время, когда одинаково что писать, что дрова колоть; и в конце довольно пухлой рукописи — на отдельной странице — прочитал я фразу-вопрос:

«Любимая моя женщина, любила ли ты меня?»

Машинально я перекинул страничку — узнать, получить ответ на этот неожиданный вопрос — и растерянно спросил:

— А что дальше?

— А ничего, — угрюмо-спокойно объяснил автор. — Все.

Меня ударило как током — я вздрогнул, меня словно ослепила молния: на какой-то миг я перестал видеть, различать отпечатанную на машинке короткую четкую строчку. Боже мой, сколько же всего было заключено в ней!..

Коллеги не разделили моей патетики, да это было не так уж и важно. Я пришел в гостиницу, поднялся в свой помер и, не включая света, встал у черного окна, за которым сизо-багрово у гранитного обелиска рвался, трепетал на ветру негасимый Вечный огонь. Стекло постепенно затягивало ледком, растекались по нему, причудливо и тревожно вздрагивая, сизо-багровые блики, — казалось, что таинственный маяк непрерывно посылает в стылую декабрьскую ночь все один и тот же сигнал-вопрос.

Счастлив человек, никогда не задавший этот вопрос. Чуток, тонок и — пусть однажды, на мгновение — талантлив человек, вместивший в одну строчку-роман недолгую радость, долгую тайную боль и горькое сладкое прозрение:

«Любимая моя женщина, любила ли ты меня?»

— Судите как угодно, но поэты все-таки чувствуют тоньше, чем обычные люди, — убежденно, без малейшей рисовки сказал знакомый поэт; с благородной сединой по пышной темной шевелюре, с крепкими, умеющими поработать скулами, он легонько повел широкими плечами — что, мол, есть, то уж есть, и ничего с этим не поделаешь, усмехнулся: — Не сочтите, конечно, за нескромность. Дядька я, как видите, не хилый. Особой сентиментальностью не отличаюсь, нервы в порядке. И все же, под настроение, какая-нибудь падающая и тут же тающая снежинка способна увлажнить мне глаза. Вот так!..

Спорить не хотелось, хотя, признаюсь, меня — относящегося к большей части рода человеческого, к непоэтам — такая категоричность немного покоробила. Спорить же не хотелось, прежде всего потому, что о некоторых вещах говорить применительно к себе — как о той же упомянутой снежинке, к примеру, — по-моему, неловко. Даже при всех извинительных экивоках.

Вернулся я домой с литературного вечера, где этот разговор в перерыве и состоялся, сел работать — не работается. Закурил, заходил из угла в угол, сам же себе и удивляясь: неужели такая самодовольная ерунда задела? Ну считай себя самым тонким — и бог с тобой!.. Нет, опять будто наяву услышался убежденный голос, от убежденности, возможно, и несколько снисходительный; увиделся и сам стихотворец — плотный, внушительный, превосходно себя чувствующий в любых ситуациях. Ага, стоп! Задело-то, оказывается, не то, что тебе в числе всех обычных смертных отказано в тонкости, — вполне возможно, что какая-то повышенная тонкость, сверхтонкость кому-то и присуща; причина-то в том, что рассуждал о ней, самопричислившись к избранным, именно он. До слез умиляется при виде тающей снежинки и одновременно — на шестом десятке, шумно отметив недавно собственную серебряную свадьбу, — оставляет жену, взрослую дочь и маленького внука, не менее шумно женится на молоденькой. Да нет же, я не ханжа, допускаю, вполне допускаю любовь мгновенную, любовь-ураган, но что-то в этом, конкретном случае тонкость начинает представляться несколько утолщенной!..

С облегчением рассмеявшись — словно решил трудную задачу, — сел за работу, и она снова не пошла. Безо всяких ассоциаций либо, наоборот, по прямой ассоциации подумал, вспомнил о самом обычном человеке: почти таких же лет, ни по виду своему, ни по профессии, весьма далекой от поэзии, ни по общей культуре, наконец, никакой вроде бы особой тонкостью не отмеченный, он при таком невольном сопоставлении оказывается куда тоньше, нежели одухотворенный служитель муз! Вспомнил я о Михаиле Михайловиче, вероятно, еще и потому, что написал о нем рассказ, — ничего не трогая в нем, включаю в книгу. Сделав только необходимую оговорку: фамилии в рассказе изменены, привнесены некоторые не очень существенные детали, — все остальное документально, написано со слов самого Михаила Михайловича и ему же первому и прочитано. После чего, грустно покачав головой, он сказал: