Владимир Комиссаров - Старые долги

Василий Васильевич еще долго говорил насчет ответственности перед человечеством. Иннокентий, как всегда, слушал его невнимательно. Ответственность перед человечеством! Интересно, он сам-то ее чувствует? Спрашивать было бесполезно: кроме общих фраз, ничего не услышишь. Да и не ждал ничего Иннокентий Павлович, никто не сумел бы ответить определенно на вопрос, который в последнее время неотступно преследовал его: куда приведет наука человечество — к сияющим вершинам или…

— Кончай, Вась, мы же одни, — перебил он наконец Соловьева.

Василий Васильевич тотчас умолк; подумав, сказал, прикрыв глаза:

— Имей в виду: ты поставишь меня в нелепое положение…

— Ну да? — обрадовался Иннокентий. — Это было бы здорово!

Тогда Василий Васильевич, исчерпав, видимо, свои возможности, крикнул:

— Ирина! Ты не спишь?

Ирина Георгиевна еще не спала, хотя и вышла к ним на веранду в вечернем розовом простеганном халатике. Под халатиком легко угадывалась вся дневная амуниция, строго охватывавшая ее фигуру, несколько располневшую, но все еще приятную взгляду, а лицо носило свежие следы помады и розовой пудры.

— Объясни ему, — в изнеможении произнес Василий Васильевич. — Он испортит Геннадию жизнь…

— Какая женщина! — подпрыгнув, восторженно закричал Иннокентий. — Какая роскошь! Кто это? Кто это? — спрашивал он, подбегая к Соловьевой и целуя ей руку. — Кто ты, прелестница? — взволнованно продолжал вопрошать он, пытаясь обнять Ирину Георгиевну.

— Что случилось? — спросила она, отталкивая Билибина.

— Но это нечестно! — волновался он. — Я не в силах… я сдаюсь… Такая…

Тут он предпринял еще одну попытку обнять Ирину Георгиевну, эта попытка удалась, и Иннокентий принялся трясти возле ее лица своей лохматой бороденкой, приговаривая:

— Забодаю! Забодаю! Забодаю!

Повернувшись так, что полы халатика взметнулись в воздух, Ирина Георгиевна ушла в комнаты и даже дверью хлопнула от возмущения.

— Преле-е-естница! — вслед ей проблеял Билибин.

— Это уж слишком, — сухо произнес Василий Васильевич. — До свидания.

Возвращался Иннокентий Павлович в отличном настроении, насвистывая потихоньку и едва удерживаясь, чтобы не припустить, пританцовывая, по сонной, пахнущей пылью дороге.

Его встретил пустой темный дом. Кострище было аккуратно, по всем правилам закидано землей и заделано пластом дерна; он с трудом нашел место, где недавно веселился с друзьями. На дверях был приколот вилкой листок. Чиркнув спичкой, он прочитал: «Уважаемый сэр! Ваше долгое отсутствие можно воспринять как вызов, если не знать о Вашей любви к прекрасному полу, которая по всем параметрам укладывается в логическую систему наших рассуждений о Вашем внезапном исчезновении. По произведенным нами расчетам, Вы должны объявиться приблизительно в 6 часов 13 минут утра — факт для нас бессмысленный. Приветствуем…» Хулиганы! Натравили на Соловьева, смылись и еще оклеветали. А это что? «Оставляем Вам Г. Н. Юрчикова. Он не хотел оставаться и отвратительно ругался, но мы его заперли, считая, что Вам небесполезно будет поговорить с ним. Если он не выломал дверь, значит, он еще здесь. Осторожно! Он очень зол!»

Билибин открыл дверь.

— Юрчиков, ты здесь?

В ответ раздалось недовольное:

— Тут я…

Юрчиков и впрямь оказался на редкость зол. Поздоровавшись сквозь зубы, он стал протискиваться в коридоре мимо Билибина к выходу.

— Идиотские шуточки! — бормотал Геннадий раздраженно. — Морду бьют за такие хохмы!

— Как же это тебя? — посочувствовал Иннокентий Павлович.

— Элементарно. Позвали и захлопнули. Окна ставнями закрыли.

Не слушая, что говорит ему вслед неожиданный гость, Билибин отправился спать. Объясняться с Юрчиковым у него не было ни малейшего желания: хватит на сегодняшний вечер слюней. На днях он отправится к Старику. Не потому что жаждет справедливости, как эта гоп-компания, и хочет помочь Юрчикову. Пусть занимаются благотворительностью те, кому делать нечего. Но было в этой истории нечто оскорбительное для него самого, а в таких случаях он не привык давать себя в обиду.

Так думал Иннокентий Павлович, не пытаясь даже понять в своей гордыне, чем же, собственно, оскорбителен для него уход из института Гены Юрчикова. Однако у него хватило все же сообразительности, чтобы крикнуть через стенку:

— Юрчиков! Ты в нашей группе не раздумал работать?

Геннадий возник на пороге, точно все время стоял за дверью.

— Иннокентий Павлович! Вы — серьезно?

— Шутю, — ответил Билибин, стягивая с себя рубашку и швыряя ее в кресло через всю комнату. — Нам теоретик нужен, царь природы, а ты этот… механизатор. От «Марты» не отходишь.

Он удобно расположился на широкой мягкой постели, прикрыв волосатые ноги легкой японской накидкой с вышитыми драконами, сонно щурился на Геннадия. С удовольствием вспоминал, как вытянулось у Соловьева лицо, едва в разговоре было упомянуто имя Старика. Да, хорошо… А что нехорошо? Было что-то…

— Иди спать, — сказал он Геннадию. — А то новое начальство завтра скажет: «Не нужен нам такой заморенный…»

— Значит, шутите? — криво усмехнулся Юрчиков.

— А ты серьезного разговора ждешь?

Наконец-то Иннокентий Павлович вспомнил, что́ было нехорошо: ссора с друзьями. Даже не сама ссора, это пустое, завтра никто слова не скажет. Неприятно, что они оказались вроде бы правы, а он виноват. Сейчас он высказался бы куда логичнее.

— Давай серьезно, — сказал Иннокентий Павлович, впрочем, не столько Юрчикову, сколько отсутствующим друзьям. — Собрался уходить, так? От науки в аппарат, верно?

Юрчиков молчал.

— Если можешь уйти, уходи немедленно, Гена! Пока не поздно. Не сердись: нет в тебе, значит, призвания. Способности есть, не отрицаю. А призвания… Это разные понятия, дорогой. Да если бы мне в твои годы… На коленях бы полз, зубами цеплялся — только оставьте. Кем угодно! Хоть ящики грузить, хоть полы мыть в лаборатории!

Иннокентий Павлович так живо представил себе эту благородно-трогательную картину, так явственно увидел себя с грязной тряпкой в руках между лабораторными установками, вдохновенно устремившим взгляд в неизвестность, что и про сон забыл; спустив ноги с кровати, смотрел на Геннадия с непримиримым сожалением.

— Мыли? — поинтересовался Юрчиков.

— Что?

— Полы!

— Я к примеру говорю, — недовольно произнес Билибин.

— А, к примеру! Это называется имидж.

— При чем здесь имидж?

— Внушенный образ, — вздохнул Геннадий. — Полы моет в лаборатории, зубами за двери цепляется — только не гоните.

Билибин мог бы и рассердиться за дерзость.

— Амикус Плято, сэд магис амика веритас! Не обижайся, Гена.

Разговор, судя по всему, завершился. Иннокентий Павлович вновь откинулся на подушку и закрыл глаза. Но Геннадий не уходил — ждал решающих слов.