Владимир Комиссаров - Старые долги

Несмотря на некоторые странности в поведении, люди здесь жили культурные, по улицам пьяными не шатались, не дрались, не сквернословили в общественных местах. И все же работы у лейтенанта не убавилось.

Дело в том, что земляки Александра Ивановича очень скоро поняли, какие блага несет им институтский городок. Здесь был гастроном, где на прилавках-холодильниках из светлого металла лежала всяческая снедь в прозрачных пакетиках, иная даже разрезанная на ломтики — только в рот положить. В универмаге стоял и висел сплошной дефицит: лакированные сапожки, импортные куртки и пальто до пяток самой последней моды. По душе пришлось ярцевским старожилам и новое кафе, которое, не в пример чайной, в шесть вечера выставлявшей кукиш висячего замка, работало допоздна. В интимном полумраке кафе удобно оказалось доводить до кондиции деликатные напитки с помощью бутылки «экстры», прихваченной в магазине. Но более всего привлекал сердца горожан новый клуб ученых. Дважды в неделю там шли фильмы — не такие, какие им показывали в старом, облупленном кинотеатре, а все больше заграничные, с пальбой, драками, полураздетыми красотками.

Магазинами ярцевцы стали пользоваться тотчас, тут им никто не мог слова сказать, хотя порой и пытались: горожане постоянно делали некоторые запасы. Ярцевцы в таких случаях держались стойко, заступались друг за дружку в очередях и отражали натиск новоселов, пытавшихся пробиться к кассе с пакетом колбасы или пачкой масла. Кафе они тоже обжили скоро, тем более что, одевшись в дефицит, внешне совершенно перестали отличаться от обитателей институтского городка и выдавали себя, лишь только когда начинала сказываться кондиция. С клубом было сложнее: вход туда сразу же определили по пропускам. Ярцевская молодежь брала клуб ученых с бою, просачивалась тайными путями. Если же своего не достигала, то выражала обиду в словах и поступках: недавно угнала от клуба бочку-цистерну с квасом и угощала по дороге желающих.

И начальник отделения, конечно, вызывал Калинушкина, спрашивал строго:

— До каких же пор безобразие терпеть будем? Развел, понимаешь, у себя на участке бандитов!

Александр Иванович задумчиво разглядывал серебряный герб своей фуражки, которую вертел в руках. Он соглашался с начальником — безобразий кругом немало, но в отличие от него философически считал, что так было, есть и будет, если не всегда, то еще долго. Поэтому возражал:

— Какие же это бандиты? Ребятишки озоруют. Меры приняты.

— Какие меры? Конкретно!

— Которых с бочкой задержали, родителей ихних оштрафовали. Три беседы провел в школе…

Александр Иванович перечислял принятые меры, и постепенно на его румяном, но суровом от резких солдатских складок лице проступало выражение мечтательное и счастливое. Начальник с неодобрением смотрел на Калинушкина, подозревая — и не без оснований — философическое настроение у своего подчиненного. У лейтенанта действительно совсем некстати возникала перед глазами давняя, из его детства, картина: озеро, что под Ярцевском, большая лодка, на дне которой трепещут лещи и окуни, на дальнем берегу разинутые в яростном крике волосатые рты рыбаков и он, Сашка, с дружками, изо всех сил выгребающие чужую лодку против волны…

Бочек-цистерн с квасом тогда не было!

Какие еще меры? Ну какие против них меры! Пашка Фетисов в школе на беседе в первом ряду сидел, а на другой день залез в чужой сад, нарвал, сукин сын, клубники полкастрюли. И такое зло разобрало Калинушкина, не сдержался, выхватил кастрюлю да Пашке на голову! Озорник на месте вертится, с головы кастрюлю рвет, а та словно прикипела. Клубника давленая из-под кастрюли течет, Пашка орет благим матом… Александр Иванович до того перепугался — руки задрожали; кое-как кастрюлю стянул с головы, Пашку к колодцу потащил, стал пятна с рубахи отмывать. Вот тебе и меры!

В понедельник вечером Калинушкин шел по своему участку. Все было в порядке, все как обычно. Бормотали со всех сторон телевизоры; возле дома шесть по улице Лесной из-под ярко-красного «Москвича» торчали ноги хозяина; к подъезду десятого молодой бородач галопом тащил зареванного пацана, испуганно поглядывая на верхние окна — через пять минут там должен был разгореться небольшой скандал: опять этот бородатый недотепа забыл вовремя забрать сына из детского сада; возле четырнадцатого дробь один у крохотного столика, сойдясь, как бараны лоб в лоб, за шахматной доской, уже сидели два очкарика; поодаль, у коттеджей, компания пела под гитару, пела культурно, про пограничников. Калинушкин завернул за угол — и встрепенулся. Приткнувшись к ограде, стояли два пыльных грузовика. На бортах надпись: «Уборочная». Александр Иванович заглянул в кузова — пусто, в кабины — шоферы спали, закутав головы пиджаками. Участковый растолкал их.

— Чего вас сюда занесло? — спросил он, проверяя документы. — Дорога-то ваша во-о-он где!

Шоферы подтвердили: верно, свернули не там, возвращаться не стали, решили заночевать. Попахивало от шоферов спиртным, хотя и не сильно, граммов на сто пятьдесят, к тому же один нездоров оказался — живот схватило… Совсем не место им тут было для ночлега, совсем не место! Александр Иванович так и сказал, только с дипломатией: у человека, может, болезнь серьезная внутри, может, даже и холера, — соображать надо не только на четверых; в городе больница, лекарство дадут, и гостиница есть, можно культурно отдохнуть.

Шоферы почесались, повздыхали, потом решили, что лейтенант правильно рассудил, и стали собираться. Уехали они или нет, Александр Иванович так и не узнал, потому что, глянув на часы, спохватился: кино начиналось, пора на дежурство в клуб.

Больше в тот вечер ничего особенного не произошло, и Калинушкин, вернувшись домой, лег спать со спокойной совестью и легким сердцем. Никаких происшествий не было ни на другой день, ни на третий. Поэтому когда в четверг утром его позвали к начальнику, шел он все с тем же легким сердцем и спокойной совестью.

Начальник усадил Калинушкина, помолчал, поиграл пальцами по столу, спросил деловито:

— Сколько вам до пенсии-то?

— Пять лет мне до пенсии, — ответил Александр Иванович, насторожившись.

Начальник еще помолчал и еще сыграл на крышке стола некий этюд, чтобы собеседник вполне созрел для разговора.

— Пять лет… Ну вот что, лейтенант! Я вас не раз предупреждал насчет озорства на участке, верно? Вы мне в ответ философию разводили. И что получилось?

Калинушкин не знал, что получилось, но понял, всем телом почувствовал: беда!

— Не знаете, значит? — продолжал начальник, с какой-то жалостью поглядывая на участкового, словно тот был неизлечимо болен, но не догадывался об этом. — Даже не знаете, как у вас на участке дела обстоят. Плохо!