Давид Бергельсон - На Днепре

Он сиял. Ага, все полагали, что он давно сыграл в ящик, кхе-кхе-кхе!.. А он вот взял да приехал — живехонек! «Свои» находили даже, что он совсем еще бодрый для своих лет. После молитвы, когда пили за его здоровье, открылось, что он давно вдовствует. Его пожурили:

— Как же так? Надо тебя женить!

Иойне-длинный морщил лоб, долго чесался спиной о стенку и наконец потихонечку сбегал домой поговорить со своей старухой. И уже скоро Иойниха, запыхавшись, прибежала на кухню к богатой вдове…

Хися весь день ходила розовая от смущения, щеголяя в новом ситцевом платье. Мысли ее путались. Переполненное счастьем сердце, казалось, не выдержит. Еще один только раз должна была прийти сюда Иойниха — сообщить «его» ответ.

Вечером Хися уже косила глазами по сторонам в доме раввина, где сейчас же должно было состояться венчание, и тут в первый раз ее взгляд упал на «него». Он ей понравился. Его окружали почтенные евреи, а Довид-Лейзер, усмехаясь одними бровями, посасывал свою коротенькую трубку. Он походил на добродушного деда, которого тормошат внучата.

На другое же утро Довид-Лейзер вернулся в свое местечко, а Хися по-прежнему осталась у богатой вдовы.

Выждав неделю-другую, вдова наняла возницу и проводила Хисю со словами:

— Поезжай к мужу!

К вечеру Хися прибыла в совершенно чужое ей соседнее местечко. Окутанное летними сумерками, оно раскинулось у подножия холма над речушкой. Незнакомые женщины стояли у ворот и встречали стадо с пастбища. Мужчины шли в молельню, с любопытством глядя вслед Хисе, сидевшей в мужицкой телеге. Многие останавливались — к кому гость приехал? Возница был местный. Он свернул в закоулочек между двумя сгорбившимися лачугами, весело сообщив по пути любопытным:

— Це я ему, Довид-Лейзеру, жинку привез!

Довид-Лейзер сидел дома за столом, окруженный детворой, за обучение которой ему платили пятиалтынные и двугривенные, и водил указкой по большим буквам в замусоленных молитвенниках. Он как раз стал отпускать ребят, когда вошла Хися. Не глядя на гостью, он раскурил свою трубку, стоя спиною к жене, и смущенно крякнул: «Кхе!»

Затем, как и всегда в этот час, он отправился в молельню. Возвратившись, он сразу заметил не виданный в доме порядок: постель была тщательно застлана, под столом подметено, печь затоплена, и в ней булькал старый закопченный чайник. Довид-Лейзер пил чай за столом, тускло освещенным керосиновой лампочкой, и по-прежнему на его губах реяла довольная улыбка. Он не прочь был бы что-нибудь сказать «ей», но не знал, как ее зовут. А Хися сидела на кухне, робкая и безмолвная. Скрестив руки на груди, она сосредоточенно смотрела на тлевшие в печи угли еще долго после того, как старик задул лампочку.

С тех пор Довид-Лейзер уже не опускал в кармашек засаленного жилета медяки, которые получал за обучение ребятишек, а клал на покосившийся кухонный подоконник. Хися шла на базар и покупала то, что покупают все хозяйки. Теперь и здесь все знали, что она рябая, но относились к ней не без уважения — ведь у нее муж был из «ученых».

— Как вы находите, рыба свежая? — спрашивали у нее.

Она скупо отвечала, ни с кем первая не заговаривала.

Стряпала она искусно. Старый Довид-Лейзер диву давался: «Не иначе, как там, у богатой вдовы, научилась!»

Они сидели за одним столом, ели из одной миски, но друг на друга не смотрели и не обменивались ни одним словом.

Хися купила большую желтую тыкву. Она с трудом донесла ее до дому и сварила, не жалея масла, с пшеном и всякими приправами, как готовили у богатой вдовы.

Возвратившись из молельни, старый Довид-Лейзер потянул носом и обрадовался: «Подумайте! Откуда „она“ знает, что я люблю тыкву?»

Первую миску, которую ему подала Хися, он опорожнил в один присест. Он не ел, а глотал, обжигаясь и облизывая жирную ложку. Глаза его блестели, ему хотелось еще, еще. Она подала ему вторую миску, третью, а он все уписывал с жадностью кашу. И в тот вечер он впервые заговорил с Хисей.

— Объедение! — вырвалось у него. — Ай, какая тыква!

Рябое лицо Хиси залилось краской. Она почувствовала потребность остаться на минуту одной и поспешила выйти в кухню. В первый раз в жизни она познала счастье, голова у нее кружилась.

Довид-Лейзера скоро охватила странная сонливость, но только он задремал, его начало сильно знобить. Хися накрыла его двумя одеялами. Сначала он кряхтел от боли в животе, потом на его крики сбежались соседи. Грели чугунные крышки от горшков и прикладывали к животу, а к ногам — горячие бутылки. Позвали фельдшера, который тупо смотрел на больного и долго щупал его вздутый живот.

К полуночи старику как будто полегчало — он наконец задремал. Но на рассвете снова поднялся галдеж, скоро в комнате уже горели свечи, и набожные евреи, совершив обрядное омовение, приходили один за другим и читали молитвы. Громче всех голосила свояченица Довид-Лейзера, Кейле-Малке. Когда тело на коротких узких носилках выносили из дома, она начала рваться, чтобы последовать за мужчинами. Женщины с трудом удержали ее.

А Хися все сидела одна на кухне, и ее виноватые глаза избегали смотреть людям в лицо.

С тех пор в доме живут свояченица Довид-Лейзера с мужем и Хися. Она занимает угол в кухне возле печи.

Когда муж с женой в соседней комнате шепчутся, раскосые глаза Хиси бегают по сторонам, и она напрягает слух, стараясь что-нибудь уловить. Она боится, как бы ее не прогнали отсюда. Никто не знает, откуда у нее средства на жизнь. Должно быть, она кое-что скопила за годы службы у богатой вдовы.

Наступает день поминовения усопших. В обеих молельнях рано заканчивают молитвы, и все отправляются на кладбище, раскинувшееся на склоне горы. Идет туда и Хися. Она все такая же молчаливая, маленькая, сухая, как тощая курица, и по-прежнему прячет рябое лицо в белую косынку.

К кладбищу она добирается задворками. Потом долго сидит под оградой, осторожно озирается, — совсем как заблудившаяся ночная птица, — рвет травинки и прислушивается, как там, по другую сторону ограды, стонут и рыдают женщины, будто силясь поднять мужей из могил. Но вот снова тихо на кладбище. Заплаканные женщины расходятся по домам.

Тогда Хися перелезает через ограду и остается одна среди надгробных плит. Она стоит перед могилой меламеда Довид-Лейзера, но ей нечего ему сказать — ведь она только три месяца была его женой, она ни о чем с ним не говорила. Когда она пытается вспомнить его лицо, он встает перед нею, каким был, когда одну за другой глотал миски с тыквенной кашей, а она едва успевала подавать.

Он обжигался, облизывал жирные пальцы; он тогда в первый и единственный раз заговорил с ней. Он сказал: «Объедение! Ай, какая тыква!..»

Теперь он в могиле. Он лежит среди почтенных благочестивых евреев. Хися долго смотрит на его надгробную плиту, и мало-помалу его образ ясно всплывает перед нею. Вдруг она начинает причитать, как все женщины, оплакивающие в этот день умерших мужей, — с сухими глазами, тягуче, жалобно: