Давид Бергельсон - На Днепре

— …И любил ты тыкву. И я сварила тебе тыкву…

Тихо шелестит вокруг молодой кладбищенский лес. Кузнечики прыгают в высокой траве, никогда не видавшей косы. И чудятся еще вздохи рыдающих женщин, как далекие отголоски человеческого горя. Рядами стоят надгробные плиты, всеми забытые. Всмотришься в них — и начинаешь думать: они многое могли бы рассказать, они все слышат. И среди них еще долго раздается тихое причитание Хиси:

— …И любил ты тыкву… И я сварила тебе тыкву…

1917

Часть вступила в село ночью. Утром над хатой, где помещался штаб, реял красный флаг. Он хлопал неутомимо и резво, радостно волнуясь всеми своими складками. К хате была прибита доска: «Н-ский повстанческий полк».

Штаб сразу наполнился добровольцами. Ни один не спрашивал, где другие красные части, близко ли они. Намалеванное крупными буквами название полка внушало почтение, многих радовало, в некоторых вселяло страх.

Ветер с речки облюбовал алое полотнище, весело, уверенно реявшее над крышей. Под вечер потянуло сыростью и прелью. На улице стало пасмурно, грязно, слякотно.

По всему селу чавкали сапоги, больше всего месили они грязь в уходившем под гору проулке. Там, засучив рукава, люди смазывали орудия, готовя их к бою. А на огромном грязном дворе, среди занятых под постой хат, красноармейцы с неутомимым рвением чистили лошадей, заботливо осматривали кровоточащие места на спине, осаждаемые мухами, и часто обращались за советом к парню, опоясанному красным извозчичьим кушаком:

— Абе, взгляни-ка! Скажи, чем бы смазать…

Абе, родом из Ставищ, с ранних лет величал отцом возчика Иехиеля и на его лошадях возил пассажиров в отдаленный, расположенный в низине городок. Работал он на отчима задаром, как на родного отца, три с половиной года провалялся в окопах, вернулся, ничему не научившись, и снова стал ездить на лошадях Иехиеля. Мало того, что за свой труд он ничего не получал, — его еще часто бранили.

— Живодер у тебя сынок! — жаловался его матери отчим. — Загоняет он мне лошадей, шкуру с них сдерет!

Абе и впрямь не баловал лошадей, как никто и его не баловал. Свою злобу он вымещал на скотине. И кто знает, как долго тянулась бы его беспросветная жизнь, если бы не знакомство с Шифрой, служанкой на постоялом дворе в том городке, куда он возил пассажиров.

Девушка эта полюбилась ему уж потому, что со всеми была неприветлива, на всех огрызалась и только с ним была ласкова. Абе был уверен — пусть кто другой сунется к ней, она его так огреет, что он своих не узнает! К нему же она доверчиво льнула. Настигнет ее Абе в темных сенях, девка замирает и позволяет себя целовать и обнимать.

Иногда, на рассвете, подъезжая к постоялому двору, он заставал ее на задворках, возле хлева, куда она выносила ведро с помоями. Босая, с голыми икрами, стояла она, склонившись над корытом, и отгоняла набегавших с улицы свиней. Со сна ее немытое лицо казалось немного припухшим, в прищуренных глазах сверкала злоба: впереди, как и всегда, лежал длинный изнурительный день. Но стоило ей увидеть подъезжавшего Абе, ее лицо прояснялось.

— Вот и Абе! — встречала она его. — Надолго?

С каждым днем его все больше влекло к девушке. Даже во сне он думал о ней, ощущал ее запах, запах свежего, чуть слежавшегося сена. Все это и навело Абе на мысль: «Хватит! Довольно на чужих работать, пора о себе подумать. Не позволю всякому собой помыкать, пропади они все пропадом! Только даром силы на других тратил!»

Так Абе и сделал. И хорошо получилось! Едва стало известно, что Абе женится на служанке с постоялого двора, им перестали командовать. Мамаша даже заторопила отчима со свадьбой. Назначили день.

Как раз в то время разнесся слух о погромах в округе.

В субботу отпраздновали проводы. Гости, в большинстве тоже возчики, опорожнили в честь Абе немало бутылок, чокались с ним и, охмелев, подмигивали, намекая на восторги брачной ночи. Больше всех выпил отчим, пил он и на следующий день, но везти пасынка к невесте отказался.

— Сама вези! — цыкнул он на ворчавшую жену. — Поди послушай, что люди на базаре толкуют! Ни пройти, ни проехать. На всех дорогах гайдамаки — грабят, режут!

Соседи подтверждали его слова:

— Кто же теперь едет? Шею свернут! Нет, уж ты потерпи, Абе!

Абе томился неделю, вторую. Он чувствовал себя прескверно. Бывают женатые, бывают холостые, а он — ни то ни се: женатым не назовешь и не холостой тоже, раз были проводы. К нему начали терять всякое уважение, посмеивались:

— Потеха с тобой, Абе! Как был бестолковый, так и остался: жениться и то по-настоящему не сумел!

По-прежнему отчим заставлял его работать даром. А к невесте тянуло пуще прежнего, и запах ее тела мерещился ему и днем и ночью.

Надев старую шинель, в которой вернулся с фронта, и надвинув на уши барашковую шапку, Абе один пустился пешком в отдаленный городок к невесте.

«Чтоб им на медленном огне сгореть! — думал он об отчиме и знакомых возчиках, не желавших отвезти его к невесте, как полагается перед свадьбой. — Провались они сквозь землю!»

И злоба против людей, заставлявших его всю жизнь даром работать на них, росла и крепла.

Вот тут и начинается повесть о том, как возчик из Ставищ Абе очутился среди чужих людей в Н-ском повстанческом полку.

Первые пятнадцать верст Абе прошел благополучно. Никто его не останавливал, никто не спрашивал, откуда он идет, куда направляется. Но под вечер, прижимаясь к Балясинскому лесу, он услышал отдаленную пушечную пальбу. Абе насторожился. Продолжать путь было опасно. Тревожно, угрожающе неслось эхо из темного угрюмого леса. Постояв и немного подумав, Абе свернул влево, в село Филипповку, надеясь переночевать у кузнеца.

Кузнец Гавриель и его жена Роха были дома. Они знали молодого возчика и не отказали ему в ночлеге.

Разувшись, Абе полез на печь, растянулся и сразу погрузился в темную пучину.

За хатой гнулась под ветром одинокая старая осина, взъерошенные ветви глухо ударяли по камышовой крыше.

Вправо тянулось безбрежное поле, дальше — темнел Балясинский лес, откуда доносился отдаленный гул орудий. Абе спал крепко.

Ночью прискакал отряд человек в пятнадцать и неторопливо расположился полукругом перед хатой. Луна то выглядывала, то снова скрывалась.

Жена кузнеца, которую постоянно мучили кошмары, первая услышала стук. Приподняв спросонья занавеску, она окаменела: на лошадях сидели вооруженные люди, лица их были темны, как ночь, глаза устремлены на окно, под одним из них дыбилась лошадь и он злобно бил ее.

— Гавриель! — закричала она. — Проснись… Ой, горе!.. Смотри, сколько их, они уже с лошадей слезают! Буди Абе.

Абе храпел на печи. От усталости он словно одеревенел. Ему совсем не хотелось просыпаться. Да и не для чего было: проснешься — сразу вспомнишь все вынесенные от людей обиды.