Евгения Сергиенко - Штрафной батальон

— На первую ступенечку — ра-а-з. На вторую ступенечку — два!

Лицо главного врача с небольшой бородкой было бледным, старомодным и устало-спокойным. Взгляд за очками сочувствовал собеседнику. Крылов подумал, что таким, вероятно, должно быть лицо священника, отданного своему подвижничеству без сожаления, до конца.

— Да ведь это не завещание, — ответил на вопрос Крылова главный врач. — А просто письменная просьба Петра Максимовича, чтобы после его кончины сжечь письма и рукописи.

— Я с повестью его хорошо знаком.

— Вы же и есть Крылов! Вот и прекрасно. Ваши письма я вам возвращу, — обрадовался главный врач участи писем Крылова. — Если вы сами здесь, зачем же их сжигать? — И отыскав в шкафу объемистый сверток, развернул, перебрал и подал Крылову две открытки и четыре письма. — Ваши?

— Мои… Знаете, я очень перед Закревским виноват.

— Возьмите на память о нем последний вариант повести, — прощающе прервал Крылова врач и вынул из свертка аккуратненькую стопку не обмятых еще листков. — Литературной ценности, как я понимаю, это произведение не представляет, но «Марию» очень любили у нас. Писатель-то свой, здешний, и сам по себе на редкость был уживчивый человек. Я сильно нарушаю волю покойного, но жаль все-таки все предавать огню. Вот, читайте! — И подвинул тетрадный лист в линейку со знакомыми строчками: буквы будто бы отражались в быстротечной воде.

— А остальное сожжете?

— Да. Я обещал.

— Читали завещание? — спросил безрукий, ожидавший Крылова во дворе, и пошел рядом, приговаривая участливо: — Автобус недавно ушел.

У ворот безрукий остановился, стесняясь, вероятно, навязывать свое общество дальше, а Крылов, посчитав, что неловко уходить молчком, похвалил природу:

— И вправду у вас здесь красивая местность, как Петр Максимович говорил.

На эти слова собеседник ответил горячим взглядом и торопливо сказал:

— Петр Максимович просил: «Посадите березку, когда умру. У могилы посадите, чтобы не было пусто…» Но деревья сажают осенью или весной, а сейчас нельзя, сейчас — лето, а осенью я обязательно посажу. Вы не думайте, посажу, раз уж обещал. Выкопаю в лесу и посажу.

Подкатил автобус, замутил своим дыханием и шумом дремотно-солнечную тишину, и Крылов влез в него съежившись, будто насквозь продрогший, с зябкой думой: а если бы он о том же попросил? Если бы Крылов, умирая, попросил бы посадить березку, кто бы ее посадил? Прежде всего друзья осудили бы: банально. Сам же, скажут, банальности осуждал. А где березку взять? Ехать в лес и выкапывать? А потом везти в такси? И как сажают березы? Они же, кажется, трудно принимаются на новых местах?

«А к чему?»— примиряюще заключил Крылов, отъезжая все дальше. И чем гуще толпились дома и реже был лес, мысли его теряли тяжесть, теплели, выравнивались, добрели, и он уже безгорестно подумал: «Не хватает ли и без того березового леса на Руси?»

Но, подъезжая к Москве, опять услыхал тоненькую тоску в своих мыслях: «А березку?» «Ну что — березку! — разозлился на самого себя Крылов. — Что ему не посадить березку, коли живет рядом с лесом? Пошел, выкопал и посадил…»

И содрогнулся от своего святотатства. О если бы он сам, здоровый, молодой, двурукий, мог точно так же клятвенно пообещать! Нет, не мог, не умел и не считал, что и это уметь должно. Оправдался бы перед самим собой: «А не все ли равно тому Закревскому, посадили на могиле березку или нет?» «Ну а при жизни? Много ли радости мы доставляем людям? Не вообще, а в отдельности, один другому, друг другу, человек человеку, не сваливая на то, что каждому воздастся от всеобщих справедливых благ? Ведь бывает, что и много труда не надо, а обрадует, как со дна морского поднимет, одно-единственное словечко, преисполненное, может, и не ума, а всего-навсего доброты…»— думал так всю дорогу Крылов, а, выходя из вагона, сказал себе со вздохом:

— Дай боже помнить нам об этом чаще и вовремя…

И как обычно при возвращении в Москву утешала незыблемость перрона под ногами. Приехал, вот он и дома наконец.

Но, вообразив на своем столе письма к Закревскому и «Марию», которая теперь сделалась ему дорога, Крылов понял, что еще очень долго не избавится от чувства вины. Мог бы и в прошлом году съездить и застать старика живым. Как обрадовался бы Петр Максимович, всплеснул бы руками, заспешил бы навстречу от невысокого крыльца…

Все это предстало Крылову ясно, будто произошло на самом деле, — и не видел он ни кладбища, ни могилы с дощечкой «Закревский П. М.».

1968

Матвеевна раскинула карты снова, теперь уже на нее, на Настю. Задумалась, наморщила пергаментный лоб, пожевала собранными в пучочек губами и, желая, вероятно, смягчить то, что открылось на картах, застенчиво произнесла:

— Говорить я, Настенька, складно не умею.

— Чего же складывать, коли и так все видать? Сама уж я, ходивши к тебе, поднаторела. Вот он, мой голубчик, трефовый король, а вот она, гадюка бубновая. Легли рядом.

— А где, а где? Над твоей головой. Как ты думаешь об нем, так он и ложится. Эти, что сверху — все мысли твои, думы. А ежели бы на самом деле, то должна выпасть марьяжная постель, а постели, гляди-ка, нету.

— На кой им марьяжная, когда пуховая была, — горько пошутила Настя, и слезы в ее потемневших глазах застыли, закаменели сухими прозрачными кристаллами.

— Ну, ну, милая. Не мели. Может, и не дошло до этого. Люди, они ить тоже брешут. А карты завсегда говорят правду. Король вовсе и не глядит на нее. Она сама — о как! — в его сторону поворотилась. О как, бесстыжая! — осудила Матвеевна поведение бубновой дамы и сердито щелкнула ногтем по ее классическому профилю. — И как таких мерзавок носит земля? Али ей не известно, что у Степки двое детей? Двое! Ну, ну, поглядим-ка, чем кончится вся карусель, что тебе еще, Настенька, выпадет.

— У тебя, тетя Пелагея, всегда все кончается хорошо. Каждый раз выпадает мне счастливая карта. Раскидывать на счастье ты умеешь! Да только я своего счастья не вижу, места себе не нахожу, день от ночи по солнцу да по работе отличаю: засветало, значит, надо подыматься да собираться… Ох, кабы не ребятня моя, кабы младшенькая чуточку постарше была, кинулась бы я с Арининой кручи.

— Ну и шустра, ну и шустра. И поворачивается язык, негодница! А дети? Ты им кто? Мать али кукушка? Бросишь на кого? «Кинусь»… Подумаешь, эка неприятность — мужик загулял. Экое диво!

— Какая у нас любовь была со Степаном… Всем на зависть. Он без меня, бывало, один и есть не сядет. А запоздаю с фермы, так встречать пойдет. Я уж говорила ему, чтобы не ходил, а то бабы смеются.

— Гляди-ка, гляди-ка, так и есть. Опять трефы к твоим ногам так и ложатся, так и ложатся.

Настя охнула и уронила голову на стол, на клетчатую, кое-где подштопанную скатерку, спасительно и уютно белевшую в полумраке избы. Огня не включали, сумерничали.