Евгения Сергиенко - Штрафной батальон

— А знакомая как же?

— Сидит. Поглядела, поглядела, подозвала к себе Варькиного мужа — и что-то все шепотком, шепотком и рукою в разные стороны поводит. А Варькин понуро так отвечает скрозь зубы. Потом встали и пошли, нету их и нету. Варвара чуть было не в голос, напрасно, мол, мое мучение. Глядь, а он возвращается, быстренько так идет один, говорит: «Проводил я знакомую на автобус». С тем все и кануло, сколько лет уж прошло, а по сю пору живут душа в душу. Старшего сына женили, внуков ждут… — плавно, как сказку, закончила Матвеевна повествование.

Настя слушала чужую историю, а видела себя. Поднялась утешенная, обнадеженная, уверенная в непременном счастливом конце своего горя.

Вышли вместе на низенькое скособоченное крыльцо и обе — и старая и молодая — глубоко вздохнули, будто напились свежего ночного воздуха, настоянного на хвое и на травах. Пахло нагревшейся за день сосною и чебрецом, разостлавшимся на песке в подлеске.

— В круговую пойдешь, верхами? — спросила Матвеевна. Те, кто не очень спешил, ходили от нее верхней тропой вдоль оврага.

— Нет, через мосток, — ответила Настя. — Одни ведь ребята.

— И то, и то. Провожу я.

Вместе спустились в зябкую овражью темень. Заря погасла давно, оставшийся краешек ее угадывался за лесом, подсвечивал высоким и реденьким звездам. Избы над оврагом, на той его стороне, рисовались широким, темным частоколом с яркими прямоугольниками светящихся окон.

— Нонче как стали засиживаться поздно у нас, — сказала Матвеевна легким посторонним голоском с нескрываемым намерением отвлечь Настю от тяжких мыслей. Та поняла, ответила:

— Пойдет комарье, не больно-то со светом насидишься.

Поговорили о погоде, о том, что ливнями и ветрами с яблонь посбивало цвет, что в холоде и дождях прошла троица: ни картошку окучивать, ни грядки полоть — мокро. Несколько дней всего-навсего как раскрылось ясное небо и началось наконец лето.

— Приду я завтра, а, теть Пелагея?

— Приходи, а чего же. Посумерничаем.

— Разбросишь еще?

— А как же.

Старая лесничиха гадала не всегда и не всем, а лишь в тех не пустячных случаях, когда сама находила свое вмешательство необходимым. Трепать же карты о пропавшем гусе или заблудившейся телке Матвеевна считала кощунством. Скажет такой клиентке, сердясь: «Все бы твои несчастья, бабонька, обошлись этим гусаком. Плакать-то постыдись, добро ведь наживное». И ни за какие деньги не соглашалась гадать. Деньги Матвеевну не прельщали. Она бескорыстно ворожила тем, кто страдал от сердечной муки, от разлада. Тут уж невозможно было утерпеть, чтобы не вмешаться, не помочь, потому что в сердечном деле никаким капиталом не перевесишь, а надо раскидывать умом, а где он, ум-то, у тех девок и баб, которые об своих ненаглядных дураках сохнут?

— Ну, Настенька, дальше уж ты сама, — сказала Матвеевна, остановившись. — Хочешь, постою тут, поаукаю, чтобы не боязно тебе идти было?

— Спасибо. Не маленькая я.

Распростились у мосточка, у двух бревен, перекинутых через мокрое дно оврага. Ручей под этой хлипкой опорой бежал в дождливые дни, а сейчас, отражая темнеющую высь, поблескивала мелкая лужица. Одинокая звездочка мерцала в ней оброненной золотой бусинкой.

Настя проскочила по мостку большой светлой птицей, скрылась на мгновенье в ольшанике, мелькнула опять, крикнула негромко:

— Не стой, теть Пелагея, иди.

— А-у-у, — отозвалась Матвеевна, не трогаясь с места, любуясь уроненной звездочкой.

Ах, сколько же по этим вот бревнышкам поперебегало из Малых Овражков к ней, к лесничихе на бугор, разного бабьего страдания. В обход идти, верхами — у всех на виду. Люди, они глазастые и, как ни хитри, ни петляй, догадаются, куда это девушка, насунув платок низко на лоб, держит путь под вечер. Вон, скажут, еще одна брошенная подалась узнавать у ворожеи свое счастье.

— Глупые вы, глупые, — проговорила Матвеевна вслух, бредя потихонечку восвояси. — Да разве счастье книжка печатная, что сел да и прочитал всю до листочка?

Матвеевне было очень хорошо известно, что встрень она на улице ту же Настю и скажи ей: «Не лей слезы, Настенька, не срамись своим унижением перед народом, плюнь на этого поганца Степку, ходи гордо, сделай то-то и то-то — и Степан одумается и вернется». Нет, как ни талдычь, не послушается Настя, не поверит. Потому что говорить Матвеевна будет обыкновенные людские слова, какими разговаривают друг с дружкой. А вот прибежит разнесчастная Настя вечерком, разложи перед ней карты, гадай ей на ее гулящего короля, и станет она ловить каждое слово как голодный галчонок пищу. Что ни повели — исполнит, поверит в свою удачливую судьбу, предсказанную Матвеевной, и полетит домой на крыльях. Душа-то иссушилась от муки и обещание ей — что в жажду вода ключевая.

Размышляя то молча, то вслух, Матвеевна вышла к своему жилищу. Просторная, разделенная сенями надвое изба, некогда высокая и крепкая, давно уж обветшала. Два оконца, отсвечивая в густых сумерках поблекшими небесами, глядели в наступающую ночь как два старческих глаза. Остальные окна чернели пустыми проемами, заколоченными крест-накрест. Полуразвалившиеся сараи и конюшня заросли бурьяном, забора и помину не осталось: заезжие охотники на дрова спалили.

А когда-то на этом бугре у края леса было бойкое место — лесничество. Людно, шумно, весело! Объездчики, егеря, начальство. «Пелагея Матвеевна, согрели бы нам чайку!» Недели, бывало, не пройдет, чтобы кто не наведался. А Пелагея Матвеевна носится колесом, все у нее в руках так и горит, и все поспеет и самовар, и грибочки. На одной ноге крутилась, только того что не плясала, — рада. Как же было не радоваться, муж на хорошей должности, в чести у людей, лесник. Сын Сереженька — уважительный, смирный и тоже по лесной части пошел, определился в город, в техникум.

Не вернулся Сережа с войны…

Матвеевна закряхтела, запричитала, заплакала. Не могла она вспоминать сына без слез. Добрела до крылечка, села. Вспомнила и мужа, оплакала и его. Старый лесник умер в больнице своею смертью. А лесничество в Выселки перевели, но это еще давно, лет двадцать назад.

Когда зимою приезжие охотники ночуют у Матвеевны и любопытствуют о ее одиноком житье, она обижается. Какая же она одинокая? Полы не поспевает замывать, натопчут да наследят, все люди и люди. Значит, в ней нуждаются.

— А-у-у!.. — не то раздалось за оврагом, не то послышалось лесничихе, и она проворно вскочила, приложила к уху ладонь. Но зов не повторился, а полилась протяжная музыка. У кого же это заводят? Матвеевна стояла, всматриваясь в малоовражские окна. Эти вот, три первые от колодца — Устины. Те три за нею — Никифоровой племянницы. Те три — Плешаковых, которые весной свадьбу сыграли. Ага, не иначе как у них и музыка.