Виктор Ревунов - Не одна во поле дороженька

— Да уж толу завезли, рвать яр собираются.

— Молчу пока. Вникнуть мне надо во все, тогда и порешим.

Бричка проехала под кустом бузины, глядевшимся в лужицу красными гроздьями ягод, и свернула на сумеречную лесную дорогу. Под сосной на рыжих иглах хвои валялась неубранная немецкая пушка.

— Немецкая, — сказал Михаил, сплюнув.

Когда отъехали шагов на тридцать, Трофим Матвеевич спросил:

— Здорово набедовали тут?

— У нас не шибко, не успели — вышибли их, восемь дворов пожгли, считая и наш.

— Из народа побили кого?

— Многих побили…

Лес кончился, и на дороге опять посветлело. Кое-где сквозь тонкие стволы березок замелькали избы, выплыл из-за косогора желтый разлив сада, горбатой щеповой крышей проплыло хранилище. Потом сразу открылась вся деревня. Там, где Трофим Матвеевич еще парнем вколотил в землю кол и отстроился невысокой бревенчатой халупой о двух оконцах, под соломенной крышей, теперь стояла новая хата. Четыре окна, оправленных в голубые наличники, глядели на улицу.

— А на крылечке что-то пусто… крайнее окошко занавеской задернуто, будто не просыпались еще, — сказал Трофим Матвеевич и покосился на сына.

Тот сидел, опустив голову, такую же черноволосую и взлохмаченную, как у отца, только колечки кудрей были полегче.

— А вон и материна прялка на огороде валяется, — продолжал Трофим Матвеевич.

Михаил заерзал, прикрикнул на коня:

— Но-о, идет, будто газету читает!

— Теперь понимаю… — проговорил Трофим Матвеевич. — Одно слово только: жива?

Михаил посмотрел на испачканный в дегте конец плетки, вильнул ею и, скалясь, ударил коня.

Бричка дернулась, пронеслась с пригорка к деревне. Все закружилось, засвистело вокруг. На молотилке закричали женщины, и несколько человек собрались к околичным воротам, чтобы раскрыть их. Михаил зажмурился, и в эту же секунду в ступицу брички что-то ударило, затрещало под колесами.

Не останавливаясь, конь понес дальше. Но на перекрестке перешел на рысь и свернул в проулок, в глубине которого стоял дуб. Корявый, узластый у земли, поднял он прямой ствол к небу, положив ветвь на крышу крыльца.

— Приехали, — сказал Михаил и отшвырнул оборванную плеть.

Трофим Матвеевич слез с брички. Помутневшие глаза его, казалось, не принимали того, что творилось вокруг. С крыльца, в белой распоясанной рубашонке и коротких, по колено, штанах, сбежал Пашка, но остановился вдруг, насупился. Следом за Пашкой выбежала Настя.

— Дядя Трофим, миленький! — закричала она.

Михаил замахал ей рукой, чтоб убиралась.

Трофим Матвеевич, тяжело дыша, ввалился в избу. Напротив порога через распахнутую дверь горницы виднелось окно. Из палисадника пробивалось солнце, и каждая половичка в горнице горела в его свете. Комод, кровать и сундук — все было застлано белым. И только зеркало отражало темный бревенчатый угол, на стене стучали ходики. Трофим Матвеевич с минуту недвижно глядел на них. Потом поднял палец и покачал им в такт маятнику.

— Тик-так, тик-так, — проговорил он, — тик-так, тик-так.

— Батя, ты что? — закричал Михаил.

Трофим Матвеевич уставился на сына и вдруг, сморщив губы, повалился.

— Настя, воды! — Михаил бросился перед отцом на колени. — Батя, ну чего ты? Батя… — зашептал Михаил, склонившись над отцовым побледневшим лицом.

Трофим Матвеевич раскрыл глаза. Оттолкнул ковш воды и глухо сказал:

— Уйдите.

В сенцах Настя шепнула Михаилу:

— Гостям-то, может, сказать, чтоб не собирались?

— Ничего… На людях лучше. Грибков пожарь… слышь… опеночков, любимых его.

— Бычка надо резать, ежели гости соберутся, — сказала Настя.

Михаил молча взял нож, веревку и вышел из хаты.

Трофим Матвеевич сидел на лавке. Кот, лежавший под окном на табуретке, не сводил своих косых горящих зрачков с его вздрагивающих рук.

— Что ж убиваться, дядя Трофим… — тихо заговорила Настя. — И наша жизнь пройдет, быльем порастет.

Трофим Матвеевич кинул на сноху взгляд исподлобья. Она стояла у порога, прислонившись спиной к дверному косяку и, положив смуглую руку на спинку кровати, задумавшись, глядела под ноги.

— Вспомни, вспомни хоть, как мать помирала-то, — заговорил Трофим Матвеевич. — Где ее могилка? Иль толком и схоронить не сумели, снесли да комьями забросали? Место какое выбрали? Под деревом иль на песке сыпучем?

Настя опустилась на порог и заплакала.

— Какие слова говорите вы, дядя Трофим! Не виноваты мы. Звали ее в лес — не пошла, хату караулить осталась. А Михаил в ту пору на войне был. Мы с Пашенькой со двора… Глядим, немец черномазый с огнем бежит. Бросаться этим огнем стал на солому. А она, Марь-то Петровна, валиком хотела его прогнать, душа-то отчаянная, подбегает. А немец прямо в глаза ей пальнул. Бросились мы назад с Пашенькой. Лежит она за порожком, лицом в ладошки схоронилась, словно плачет… Ну, будет вам, дядя Трофим… Дядя Трофим! — закричала Настя и кинулась к нему.

— Уйди!

— Дядя Трофим, родненький…

— Где Мишка?.. Он виноват! Он три года, дьявол, держал во мне…

Трофим Матвеевич схватил топор, задыхаясь, побрел по хате.

— Дай мне траншею вражью!.. Дай мне траншею.

Настя выбежала, хлопнув за собой дверью. На пороге сеней, держа в кулаке нож, вымазанный по рукоять кровью, стоял Михаил.

— Бушует?

— Боязно что-то, Миша.

Михаил швырнул на ларь нож.

— Веревка чертова попалась, гнилая. Оборвал. Все стены кровью забрызгал, пока бодался.

Настя глядела на мужа, на блестевшие белки его глаз, на бледное, сухое лицо и порывисто раздувавшиеся ноздри и думала: как похож на отца, и какими, должно быть, страшными были они оба, когда ходили на немцев.

— Три года ждал я денька этого, Настя. Три года кошмарило меня. Теперь кончилось.

Вечером в просторной избе правления колхоза собрались гости. Те, которые сидели у окон, с нетерпением поглядывали на улицу — поджидали Трофима Матвеевича.

Кое-кто успел уже выпить и теперь громко разговаривал, но и те, кто еще не пригубил, тоже были оживлены, предчувствуя веселую и шальную ночь. Играла гармошка. Гудел, перекатывался по избе говор.

— Граждане, курите по очереди, а то ить остервенели, ей-богу!

— Чего ты?

— Я и говорю, должны мы его в председатели на ручках внести.

— Ага, ага, ножичек упал, зазвенел! Быть сию минуту Матвеевичу.

— А помните, как рубашку батистовую за ульи-то с тела снял?

— При мне это было. Их сразу трое в Курбатовку приехало: береговский председатель, ожогинский и Трофим Матвеич. Не уступают друг дружке. Ну, и пошли, кто больше. Деньги на кон. До трех тыщ дошло. Выдохлись. Тогда Трофим Матвеич рубаху новенькую, батистовую…

— Тихо, Михаил идет!

Гармошка умолкла. Михаил, поскрипывая новыми сапогами, вышел на середину избы, облизал губы и крикнул: