Виктор Тельпугов - Полынь на снегу [Авторский сборник]

Сталинградец рассердился:

— Зачем столько шума? Ведь ясно же — дальше прочапал.

Каганов вступился за зенитчиков:

— Поглядели бы вы на тех пушкарей! Девчонки. Маму не кличут, и на том спасибо.

— И то верно. Иногда и у нас «шерочка с машерочкой», но дело свое знают до тонкостей. Чуют, когда бомба летит, когда — бочка, а когда, отбомбив, порожний, одним мотором пугает, с разбегу кидается. Стоят, не робеют…

— Девчата и у нас молодцы, — перебил сталинградца Каганов, — ты их увидишь еще. Мы тут недавно работаем, вдруг слышим — загрохотало что-то со страшной силой. От усталости с ног валимся и никак не поймем — то ли снова налет, то ли хляби небесные разверзлись. И что же ты думаешь? Девчата собственноручно сбитый «юнкерс» на тросе волокут. Не целый, конечно, растерзанный взрывом, но грохоту от этого еще больше! «Вот, говорят, вам металлолом».

— Действительно молодцы, — согласился сталинградец. — Ну, а как же насчет чая? На Волге воды жалеть не годится.

— Сегодня не даст попить как следует, — убежденно сказал Зимовец. — На обратном пути еще раз проведает.

Примерно минут через сорок, в самый разгар чаепития, тревога действительно повторилась. Низкие тучи к тому времени разогнало, немец повесил «люстры», стало почти совсем светло. Кирпичные корпуса завода на фоне снегов были высвечены совершенно отчетливо.

— Он, конечно, знает, куда и зачем пришел, — сказал сталинградец.

— Дорожка протоптана, — подтвердил Каганов.

И вот произошло то, чего все время опасались на заводе. Одна из бомб угодила в зазимовавшие возле берега нефтеналивные баржи. Нефть загорелась сперва неярко, пламя побежало вширь, приземисто. Потом желтые лоскуты его взметнулись так высоко, что в свете их и завод, и бараки стали видны как на ладони. Случайно так получилось у немцев или они узнали про баржи, но факт оставался фактом — гигантский факел пылал над заводом, и не было никакой возможности спрятаться от его неистового света.

Утром небо было черным от нефтяного дыма. И снега почернели. Почернели и еще больше посуровели лица людей.

Никто не знал покоя на заводе весь день и следующую ночь. Гасили пожары в цехах, в бараках, разгребали завалы, подбирали раненых, уносили убитых…

Нефть горела трое суток. И трое суток продолжалась тревога. Ночью бомбардировщики шли на огонь. Днем — на дым. Утром и вечером — и на дым, и на огонь. Никогда еще налеты на завод не были такими настойчивыми и жертвы не были так велики.

Когда выгорела вся нефть в баржах, кончились, видно, и силы у немецких летчиков. На четвертые сутки они не прилетели. Иссякли остатки сил и у тех, кто все это время работал под бомбами.

Слободкин еще не знал во всех подробностях о размерах разрушений, причиненных заводу и поселку. С тяжелым сердцем шел он с Зимовцом от пепелища к пепелищу, подымал с земли дымящиеся головешки, подбрасывал их высоко и зло. Несмотря на то что он вместе с другими все эти ночи и дни только тем и занимался, что гасил огонь, растаскивал бревна и доски, к нему опять вернулось проклятое чувство беспомощности. И еще он злился оттого, что поймал вдруг себя на мысли: больше всего жаль ему… сгоревшей дотла конторы. В этом стыдно признаться даже Зимовцу, но в то же время это так, черт побери!.. Снова станет он обузой для людей, которым, ей-богу, не до него, своих забот у них больше, чем нужно. А Устименко теперь не поймать — бегает от землянки к землянке, от одного разоренного барака к другому. Наводит порядок, расселяет погорельцев. Вот уже где-то слышится его голос, осипший, усталый и тоже злой.

— Устименко сейчас не до тебя, — сказал Зимовец, когда комендант пронесся мимо них с охапкой досок-горбылей. — Ему теперь на неделю аврала хватит. Ты знаешь, что я придумал?

— Землянку рыть?

— Это было бы самое лучшее, но больно долгая песня. Давай, Слобода, по-солдатски спать — на одной койке. А? Другого выхода нет. Соглашайся.

То ли оттого, что вконец измучился, то ли потому, что доводы Зимовца были действительно вескими, Слободкин спорить с другом не стал.

По-разному подействовали последние события на людей. Кое-кто смалодушничал, опустил руки. Другие еще настойчивей стали работать. Таких было больше. Они продолжали задавать тон на заводе.

Слободкин опять горько задумался. Парашютист. Специально обученный, тщательно подготовленный для борьбы с врагом. Сидит здесь, ждет, когда прибьет его немец — за станком или ночью в бараке, под кавалерийской шинелью…

По его ли характеру такая жизнь? Все парни как люди, воюют. А он — тыловик. На военном заводе, для фронта, работаете? Но разве это работа? Какой он, к шуту, токарь? Ученик! Это Каганов так, чтоб утешить, сказал, будто ему за двухзаходную седьмой разряд полагается. Ерунда! И резал-то он совсем не так, как нужно было. А завтра принесут работу посложней — тогда что?

Весь день Слободкин был в самом мрачном настроении. И так обдумывал свою судьбу, и этак. Все нехорошо получалось. Все вкось и вкривь.

Поговорить с Зимовцом? Посмеется. Свой брат, фронтовик, а намекал уже как-то на то, что натура у Слободкина, дескать, слишком чувствительная. С Кагановым посоветоваться? Этот войдет в положение, но скажет, конечно, о долге завода и всего коллектива перед армией, перед страной. И по-своему, разумеется, будет прав.

К Савватееву попробовать сунуться? Идея! Этот может по крайней мере решить: кадры!

Слободкин стал искать подходящего случая, чтоб повидаться с кадровиком. Через несколько дней снова появился возле двери, обитой черной клеенкой. Дверь была на замке. Слободкин постоял несколько минут, не зная, что делать, куда идти, — вдруг откуда ни возьмись Савватеев.

— Ты ко мне?

— К вам…

— Что случилось?

Савватеев тщательно, два раза, повернул ключ в замке. Слободкин слышал, что он повернул именно два раза, и опять подумал: кадры! И взяла его почему-то оторопь. Савватеев спрашивает, как дела в цехе, как устроился. Слободкин отвечает, но никак не решается сказать о главном — о том, что заводская жизнь оказалась не по душе.

Савватеев неожиданно сам помог ему. Глянул вдруг на Слободкина хитровато и говорит:

— А я ведь все знаю!

— Про цех? Про барак?

— И про цех, и про барак, и про то, за чем пожаловал, тоже. Хочешь, скажу?

— Скажите…

— И скажу, не постесняюсь. Труханул ты, товарищ фронтовик! Да! Точно знаю. Сырого теста испугался. И еще барака нетопленного. Пожара. Трудностей, одним словом. Комсомолец, называется. Хуже всякого беспартийного. Ну, другие на фронт просятся, им простительно — незакаленный народ, слабый. Думают, для них на фронте все припасено — и хлеб, и сахар, и тушенка еще. Черта лысого! Ты же сам испытал.