Виктор Тельпугов - Полынь на снегу [Авторский сборник]

— Ну, мы еще поговорим с вами, Слободкин. Ваша помощь мне необходима во многом.

Оставшись один, Слободкин ушел в работу. Он забыл о голоде, о разговоре с начальником, о том, что не спал минувшую ночь. Быстро вращаясь, патрон станка обдавал лицо таким щекочущим запахом масла, от стружек исходило такое дразнящее тепло, что на сердце у Слободкина стало так хорошо и спокойно, как он не помнил, когда и было…

Но вот кулачки патрона больно ударили Сергея по руке. Он понял, что просто-напросто спал. Спал без зазрения совести именно тогда, когда должен работать в два, в три раза быстрее.

Он собрал все оставшиеся силы. Но через несколько минут снова ощутил ветерок от патрона, вращающегося возле самого носа. Это было уже опасным. Сергей выключил мотор, сел на ящик возле станка, стал выскребать табачную пыльцу из кармана гимнастерки и никак не мог наскрести даже на самую тощую закрутку.

В этот момент перед ним с торжествующим видом появился Зимовец. В руках он держал дымящуюся миску.

— Наворачивай! И хлеб, и первое, и второе в одной посуде. Фирменное блюдо завода — галушки!

Слободкин благодарно улыбнулся Зимовцу, запустил руку за голенище, извлек оттуда блестящую, расплющенную от долгого ношения в сапоге ложку и принялся есть — быстро, смачно, но аккуратно, не роняя ни одной капельки. Добравшись до половины миски, спросил приятеля:

— А ты?

— Я там еще рубанул. Меня Баденков из очереди вытянул, черным ходом провел — у него земляк работает поваром. «Ешь, говорит, и Слободу выручай».

— Так и сказал — Слободу?

— По-моему, так.

— Брехун ты, Зимовец.

Слободкин доел. Блаженное тепло разлилось по всему телу, он понял, что теперь-то уж заснет как пить дать.

— Зимовец! А ты еще раз выручить не можешь?

— Миску снести? Снесу. Я за нее зажигалку в залог оставил.

— Поговори со мной, не то засну сейчас, и тогда уж сто Баденковых меня не разбудят. Ну, поговори, поговори…

— Так вот какая тебе выручка требуется? Некогда, Слобода, вкалывай. При первой возможности забегу.

Слободкин принялся за работу. Сон пытался вновь связать по рукам и ногам, Сергей опять напряг всю свою волю, чтобы не поддаться усталости. Впрочем, и думать-то о том, что устал, было просто некогда. Дел все прибавлялось, самых неожиданных, от которых даже страшно становилось. С чем только не спешили к токарю-ремонтнику! А какой из него, к черту, ремонтник? Всем ведь не объяснишь, что фабзаяц. Самый настоящий фабзаяц, да еще и с неоконченным курсом наук! Правда, он любил и любит токарное дело и в ФЗУ после занятий не только гайки для рыбалки резал, а и кое-что посложнее вытачивал. Но ведь подзабыл — армия, фронт. А кое-чего и сроду не знал. Как быть, например, с двухзаходной резьбой? Он, конечно, видел, как ее нарезают. Теоретически ясно, хотя и не во всех тонкостях. Но сам он никогда даже в мыслях, к двухзаходной не прикоснулся, даже во сне. И надо ж такому случиться — приволокли ему деталь с сорванной двухзаходной резьбой! От смущения даже в глазах потемнело. Даже вся «теория» полетела к чертовой бабушке.

Вспоминая потом этот случай, Слободкин не мог восстановить во всех подробностях, как он вышел из трудного положения. Помнил только, как пришлось заново затачивать резцы, как упрямая сталь не хотела больше слушаться. Как взбунтовался и сам наждачный круг — подчинившийся было воле Слободкина камень задрожал, «задробил» с новой силой. Об него не только сталь крошилась — тупилась вера Слободкина в свои возможности. И пожаловаться было некому, некому было душу излить.

Только на следующее утро он снова увидел Каганова. Мастер подошел к станку, когда Слободкин с Зимовцом, обжигая пальцы, роняя искры, по очереди докуривали куцую самокрутку.

— Ну как, Слободкин? Освоились? Все в порядке у вас?

Слободкину нравилось, что мастер ведет себя с ним просто, как равный с равным, и делами его интересуется искренне, поэтому ответил честно:

— Завалили работой, за настоящего токаря принимают, даже обед к станку носят, а я забыл все на свете. Вчера двухзаходную резьбу едва одолел.

Каганов удивился:

— Двухзаходную? Это ж для седьмого разряда работа!

— Для седьмого.

— А у вас?

— Пятый.

— И все-таки нарезали?

— После седьмого пота.

— Ну вот, в полном соответствии с этим вам должны бы оформить теперь и новый разряд — седьмой.

— Только поту не было, — вмешался Зимовец, — дрожал, как бобик, я свидетель!

— Задрожишь! Я не токарь, но прекрасно понимаю, что такое двухзаходная. Поздравляю вас, Слободкин! И хорошо нарезали?

— В том-то и дело, что сикось-накось…

— Ну, ничего, ничего, наладится. Главное — в руки свои поверили. Когда ко мне-то зайдете? Может, сегодня?.. Да-да, именно сегодня. Помните? И вы, Зимовец, приходите. Придете?

Зимовец молча посмотрел на приятеля. Как он, дескать, так и я.

— Ну вот и отлично, — сказал Каганов. — Я один живу. После работы — хоть волком вой. Жду.

Часов в девять вечера, отдохнув немного, Слободкин и Зимовец отправились к Каганову. Хозяин уже поджидал их. На электроплитке стоял покрывшийся мелкими каплями чайник.

Вскоре явился и знакомый Каганова — сталинградец. Внешне он ничем не отличался от заводских. Даже в полумраке было видно, как глубоко запали его глаза, как резко выступили скулы. Но Слободкину человек этот сразу показался необыкновенным, не похожим на всех. Что-то было во всем его облике от самого Сталинграда, которому выпало на долю столько тягот и испытаний уже с первых месяцев войны.

Они надеялись услышать подробный рассказ о мужественных людях города, но приезжий сам начал сразу с расспросов. Его интересовало все — и как работает завод, и как устроились на новом месте, и часто ли бомбит немец. И когда узнал, что часто, сказал:

— Над Сталинградом его посшибали несметное множество. Но летит, летит еще, ничего не боится — ни зениток, ни «ястребков». Чтобы посеять панику, швыряет вместе с бомбами пустые, рассверленные со всех сторон железные бочки из-под бензина. Почерневшее среди бела дня небо воет, выматывая из людей душу…

Слободкин глядел на сталинградца восторженно. Вот так надо рассказывать людям о войне!

Будто угадав его мысли, сталинградец сказал:

— А у нас кое-кто до сих пор громкими словами бросается. Уж столько речей, столько речей… Танков нужно больше, самолеты давай, а речей хватит…

Где-то около полуночи, когда собрались попить чаю, за окном завыла сирена. Выключив плитку, все четверо вышли из барака. Лучи прожекторов упирались в низкие, притертые друг к другу тучи, нервно метались, словно не зная, что делать. Зенитки били дружно, напористо, но наугад. А немец, не видя под собой цели, бомбы бросать не стал. Швырнул две-три и ушел. Однако зенитчики огня почему-то не прекращали. Осколки с шипеньем и свистом падали на крыши бараков, к ногам вышедших сонных людей.