Виктор Тельпугов - Полынь на снегу [Авторский сборник]

— Ну и что из этого? Меня после таких виршей еще больше на фронт потянуло.

— А у меня там… — Слободкин замялся, подбирая подходящее слово и никак не мог подобрать.

— Зазноба? — заметив его смущение, спросил летчик.

Слободкин сморщился, словно откусил кислое яблоко, и мысленно отругал себя за то, что некстати разоткровенничался с малознакомым человеком. Однако смолчал.

— Счастливый ты парень. Знаешь, какой счастливый?

Слободкин не ответил. Стараясь исправить возникшую неловкость, летчик опять посмотрел на часы и, покачав головой, прибавил шагу. Слободкин, не отставая от него, продолжал всматриваться в отпечатки тракторных гусениц на земле.

Возле самолета шефов ждали несколько человек в форме танкистов. Они, оказывается, провели тут остаток вчерашнего дня и целую ночь — охраняли и маскировали «уточку», срывали бугры на «взлетной полосе», а утром прогрели мотор и долили бак.

Лица у танкистов были уставшие, серые. Один из них, маленький, верткий, подошел к летчику, сказал что-то относительно зажигания. Слободкин не понял, вернее, не расслышал, что именно, но голос показался ему удивительно знакомым. Уж не тот ли, что вчера высказался насчет тыла? Кажется, он. По голосу явно он, но не спрашивать же его, в самом деле. Крутится возле летчика, что-то советует — не поймешь, не то извиняется за давешнее, не то действительно помочь хочет. Ничего вроде парень. И технику, видно, знает, вон как дирижирует остроносой масленкой, вон как бегает вокруг «уточки» — летчик едва поспевает за ним.

Когда танкист взялся за винт, Слободкин подивился силе и ловкости тщедушного на вид человека. То ли оттого, что двигатель был прогрет заранее, то ли оттого, что рука у танкиста была легкая, «уточка» завелась мгновенно, намного быстрее, чем Слободкину хотелось бы. Думал поговорить еще несколько минут, но мотор заревел так пронзительно, что и собственного голоса не услышишь.

А тут еще летчик властно замахал рукой из кабины, давая понять, что медлить с отлетом больше нельзя.

Расправив лямки парашюта, неловко перехватившие кавалерийскую шинель, Слободкин забрался на свое место.

— До скорой! — прокричал он танкистам, но слова его швырнуло куда-то назад, к хвостовому оперению.

Слободкин инстинктивно посмотрел им вслед и увидел вдалеке танки, выбравшиеся из оврага и растянувшиеся в степи. Самолет уже бежал по земле, резко подпрыгивая на ее неровностях, и невозможно было разглядеть, движутся танки или стоят — глаз только выхватывал из серого пространства их приплюснутые коробочки с устремленными вперед стволами пушек. Но вот крылья самолета туго и мягко оперлись на воздух, и видно стало лучше, хотя небо еще больше посуровело. Танки стояли на месте, но построение было боевое, походное. И синий, едва различимый дымок вился над стальной колонной. «Значит, верно сказал командир, еще день — и не застало бы их наше курево. Хорошие ребята. Жалко, что не остался с ними. Ведь как звал командир, как звал!»

Слободкин думал так, а сам приподымался в кабине, напряженно всматриваясь во все шире разбегающиеся дали. Ветер норовил сорвать пилотку, захлестнуть глаза, посадить обратно, но Слободкин вытягивался все выше, почти во весь рост. Вот уже летчик заметил, удивленно смотрит в зеркальце. Впрочем, нет, не удивленно — озорная улыбка сверкает через защитные очки. Догадался, наверное, что Слободкин вот-вот готов сигануть, что в последнюю минуту взвыла, не выдержала его фронтовая душа. Догадался, ясно, но виду не показывает, хотя крутит, крутит второй вираж, чтоб в случае чего Слободкину удобнее было отделиться. Вот земля уже чуть ли не поменялась местом с небом. И высоту набрал, нужную для прыжка, опытный летчик, все понимает. А главное — сознательный, может войти в положение. «Ну что ж, спасибо тебе, тезка! Только я ж тоже сознательным должен быть. Строганову слово дал, слышишь?» Ни черта он не слышит, но видит, конечно, все — одна рука Слободкина на пилотке, другая уже на красном кольце парашюта.

Вот еще один вираж. Третий. Машина наклоняется все круче… Слободкин еще раз ловит в зеркальце небритую улыбку летчика и кричит ему через грохот мотора:

— Ну чего дразнишь, дьявол? Чего душу мотаешь? Не железный ведь я! Ложись на курс!..

Слободкин решительно опускается на сиденье, поправляет лямки парашюта на плечах, последний раз пробует увидеть танковую колонну под крылом, но она уже исчезла — то ли растворилась в серой дымке, то ли самолет в самом деле резко лег на курс и все сразу сместилось, вернее, стало на свои места: земля сделалась опять землей, небо небом. Мотор взревел с новой силой, как бы стремясь наверстать потерянные минуты.

Еще один год. Еще одна весна… Какая она будет? Что принесет с собой? На фронте вроде лучше пошли дела, не то что в первое лето и первую осень. И на заводе тоже. Что бы ни случилось, каким бы трудным ни выдался день, крыльев никто не опускал. И не только потому, что «юнкерсы» больше сюда не долетали и сирены не выли над крышами бараков заводского поселка. Настроение стало совсем иным. Зимовец как-то верное слово нашел: «Огонек засветился!» Правда, поддакнув тогда другу, Слободкин тут же задумался. Велик ли огонек и всем ли ярко светить будет? Ина ведь так и не нашлась до сих пор. А без нее какой «огонек»? Он так и хотел сказать Зимовцу, да вовремя осекся: у того вообще вся семья потерялась.

С такими мыслями Сергей шагал к станции, и было ему сейчас даже немного стыдно за свою слабость, тем более что надежда когда-нибудь все-таки напасть на след Ины не оставляла его. Вот и сегодня неизвестно еще зачем в обком вызвали. Может, весточка об Ине пришла? Может, сдержал секретарь Радволин обещание, связался, с кем надо — у него ведь такие возможности! Слободкин даже ускорил шаг, но, вспомнив, что до поезда в город еще целых полчаса, пошел медленней, потом вдруг и вовсе остановился: внимание его привлек куст полыни, поднявшийся над снегом в двух шагах от тропинки. Где-то он уже видел точно такой — одинокий, стройный. Где и когда? В далеком детстве, у бабки в деревне? В солдатском своем, но тоже теперь далеком белорусском краю?

«Вспомнил! Совсем же недавно это было — прошлой весной! В такой же солнечный день, как нынешний».

Сергей свернул с тропки, нагнулся, осторожно провел рукой по веткам растеньица. Они оказались упругими, крепкими, и это опять удивило. Всю зиму лапки полыни были плотно впрессованы в сугроб. Уже вроде бы все до капельки в них должно было вымерзнуть, до последней кровинки. Весеннее солнце пронзило почти прозрачные, мертвенно бледные лепестки. Но жизнь в них, оказывается, все еще теплилась! К ночи их снова и снова прихватывал морозец — да еще какой! — они и это выдюжили. Уже давно осели, истончились вокруг снега, которые как-никак берегли от лютого ветра. Теперь и этой защиты не было. Лицом к лицу со стужей, достигающей в иную ночь двадцати, а то и тридцати градусов. Вчера, например, такая была. Сергей из цеха в цех перебежал без шинели — как в прорубь ухнул. А полынь хоть бы что! Шелестит себе бесцветным пергаментом лапок. Сыплется с них в потемневший сугроб какая-то сивая пыльца, и острый запах все настойчивей щекочет ноздри Слободкина. А снизу, из земли, еще не оттаявшей, по невидимым капиллярным сосудам уже подымается новая сила.