Виктор Тельпугов - Полынь на снегу [Авторский сборник]

— Ты не поверишь, но я, ей-богу, забыл. Помню только, что об этой-то ноге и написал. Одна, мол, здесь, а вторая где? Вторая, дескать, давным-давно уже в дальних странах.

— Интересно! Писал про птицу, а получилось про себя?

— Как это?

— Очень просто, Слобода: одна нога твоя тут, другая…

— Я же знал, что будешь язвить.

— Да нет же, нет! Под рифму совсем, наверно, неплохо.

— Если бы хорошо было написано, никогда не забыл бы, — признался Слободкин. — Так умные люди считают.

Оба рассмеялись, но по-прежнему тихо, чтобы не разбудить соседей, которым до подъема оставалось еще добрых полчаса.

— Обязательно напиши о Полын Полыныче! Почему ты, чудак, в многотиражку не пошел? Так звали тебя, так звали: чувствовали — талант в человеке погибает. Жаль.

— А я не жалею ни капли. У меня сейчас совесть чиста — из ржавого станка своего все выжал. Не сразу, конечно, но человеком себя почувствовал.

— Это всякий знает на заводе.

— Этого никто толком не знает. Ты, Зимовец, плакал когда-нибудь?

— Плакал? — удивился Зимовец.

— Да, по-настоящему? Нет? Тебе хорошо. Ты свое монтерское дело мигом вспомнил, с марша. Мне же станок все руки отбил, все мослы и кости. Вот погляди! Видишь? Ни черта ты не видишь. Не знаешь и того, сколько раз моя половина подушки бывала мокрая от слез. От злости на самого себя.

— Что ж ты молчал?..

— Потому что гордость во мне есть. Я и сейчас-то не должен был тебе говорить. Но дело прошлое. И опять же расстаемся. Дружба с чего начинается, знаешь?

— С чего?

— С того, что один другому верит больше, чем самому себе. Я это уже давно понял.

— В роте, что ли?

— В первой роте. И еще когда с тобой, черствая ты душа, познакомился. У меня только два настоящих друга и было за всю жизнь. Кузя и ты.

— Слушай, Слобода, а может, еще оставят тебя? Заменят кем-нибудь?

— Ты понимаешь, что говоришь, паразит? — Слободкин сердито повернулся с боку на бок.

— Ладно, ладно, не буду, не заменят. Я в общем-то рад за тебя.

— Это другое дело. А то «заменят», «оставят»! Так знай: не оставят, не заменят. И не надейся. Готовься к проводам, пеки пироги.

— Ладно, будут тебе пироги. Испеку. Но ты сказал бы все-таки толком, зачем тебя в Москву требуют? Как Радволин тебе объяснил?

— «Военная профессия у тебя, говорит, ну как бы получше выразиться, дефицитная, что ли». Словом, он считает, что в ней все дело, в профессии.

— В парашютной, что ли? — не скрывая зависти, спросил Зимовец.

— Получается так, — ответил Сергей.

— Везет некоторым.

— Местами, — попробовал с безразличным видом пошутить Слободкин.

Но притворством этим ему не удалось обмануть Зимовца. Тот еще раз откровенно вздохнул, сказал, не скрывая своих чувств:

— Ну, черт с тобой, собирайся. Провожать не приду, чтоб не лопнуть от зависти. Я и сейчас уже трещу по всем швам, слышишь?

Зимовец, дурачась, резко присел на корточки — все суставы его захрустели.

…Случилось так, что Зимовец и в самом деле чуть не опоздал к поезду, с которым уже на следующий день уезжал Сергей. Это был конец месяца, когда аврал налезал на аврал, штурм на штурм, смена натыкалась на смену, и Слободкин уже мысленно простил друга, которого не мог отыскать глазами на станции. До отхода поезда оставалось всего пять минут, всего три минуты, всего одна…

Чугунный лязг буферов уже прокатился по всему составу, когда Сергей разглядел наконец в полутьме знакомую фигуру в распахнутой шинели, мчавшуюся в сумерках от вагона к вагону.

— Сюда, чертушка, Зимовец! Сюда!.. — только и успел он крикнуть приятелю.

А у того не хватило времени вообще ни на одно слово. Поравнявшись с вагоном, на подножке которого висел, размахивая одной рукой, Слободкин, Зимовец, задыхаясь от быстрого бега, швырнул в Сергея каким-то свертком и тут же отстал, остановившись у края платформы.

Состав быстро набирал скорость и сразу за семафором начал круто поворачивать вправо. Еще несколько мгновений, и Слободкин уже не видел ни Зимовца, ни самой станции…

Минут через пять поезд проходил мимо заводского поселка.

Слободкин стоял у окна, прижавшись лбом к влажному, холодному стеклу, но как внимательно ни вглядывался в даль, ничего разглядеть не мог. Ни одного огонька, ни одной искорки не было видно в весенней степи.

Где-то здесь, совсем недалеко, не спал, жил напряженной жизнью завод. Его завод, его девятый цех, с которым столько связано. Бессонные ночи. Грохот взрывов. Пламя пожаров. Сырое тесто в столовке. Смертельная усталость после смены, после тревоги. И несмотря на все это — радость победы.

Да, да, именно это чувство не раз испытал он с той поры, когда по-настоящему понял, какие умные и тонкие приборы автопилоты, когда ощутил, что и его труд приводит в движение их колесики, шестеренки и роторы. Приборы ведут боевые машины на врага, помогают штурманам наносить точные неотвратимые бомбовые удары. Чем лучше сработан и выверен автопилот, тем удар сокрушительней. Тем большее удовлетворение в сердце тех, кто согревал их в холодном, нетопленном цехе своими руками, своим дыханием, укутывал полой своей шинели, как это делал Слободкин.

И вот это все куда-то уходит. Не просто проносится за покрывшимся изморозью стеклом — уходит совсем, чтобы больше уже не вернуться, уступить место новому. Каким оно будет, это новое? Что несет, что сулит? Попадет ли он когда-нибудь в свою роту, к однополчанам? И какая она теперь, его рота? Кто остался в строю? Много ли их, его друзей? Кого заменили новые? Чего хочет от него комсомольский ЦК? Куда пошлют, с каким заданием? Медицина к нему теперь не придерется. Он в самом деле чувствует себя хорошо, не так, как после госпиталя. Доктора, конечно, правы были тогда, сейчас уж можно себе в этом признаться. Правы. Но теперь!.. «Приду в ЦК и скажу: „Пошлите сразу на фронт, в парашютную часть. Я совершенно здоров“».

Он ощутил вдруг в себе такую накопившуюся энергию, такие силы! А когда подумал, что через два дня увидится с матерью и, может быть, нападет наконец на след Ины, и вовсе повеселел.

Слободкин лежал на третьей, предназначенной для вещей, узкой полке. Шинель от тряски все время сползала то с ног, то с плеч. Он на ощупь подхватывал ее в темноте, подстилал под себя — острые пуговицы, на которых держался хлястик, сильно врезались в ребра. Свертывал из непокорного сукна подобие подушки — начинал свою неторопкую, но верную работу холод. Особенно мерзли почему-то те места, которые ныли от пуговиц.

Хорошо бы, конечно, в дороге выспаться, думал Сергей. Явиться к матери отдохнувшим. Да и перед комсомолом надо быть молодец молодцом.

Проворочавшись чуть не всю ночь, Сергей наконец понял, в чем дело: «Просто жрать я хочу смертельно, вот и все…» И только тут он вспомнил про сверток Зимовца. «Интересно, что это он приволок такое. Не пироги же, в самом деле? И откуда?» Слободкин сглотнул слюну. И все же взял себя в руки — не стал разворачивать свертка, задвинул его подальше, насколько позволяло узкое пространство полки, и уже в полудреме подумал: «Вот и есть гостинец для мамы…» И он провалился в глубокий сон.