Виктор Тельпугов - Полынь на снегу [Авторский сборник]

«Дорогой Проша!

Пишу тебе не сразу, как обещал. Была запарка. Но зато теперь — обо всем подробно.

Ты, конечно, хочешь знать, как доехал? Нормально доехал. За пироги с картошкой тебе и спасибо огромное, и вздрючка. Признайся, что снес на базар? Последнее вафельное полотенце? Или портянки солдатские, которыми так дорожил? Ах, Зимовец, Зимовец, горе ты мое! Совести у тебя нет, Зимовец. Но пироги — мечта! Мама даже есть жалела. Только на второй день чуть притронулась. Мне пыталась скормить. И все приговаривала, что очень вкусные, но непонятно откуда. Что я ей только не молол! Живем, дескать, — во! Пайки — во! Ты ж понимаешь!

Итак, по порядку: о маме, о ЦК, о Москве.

1. Мама.

Старенькая она у меня совсем. Если бы ты знал, Проха, какая старенькая! Два совершенно разных человека — та, которая в армию меня провожала, и та, что нынче встретила. Белая, легкая, как пушок, на себя не похожа. Одни руки остались прежними. Все чего-то шебуршат, шебуршат. Ты поверишь, не успел я переступить порог, она уже что-то чинила мне, штопала. Только очки никак отыскать не могла, а надела — опять ничего не видит: стекла запотели, и протереть их было уже невозможно, хотя вдвоем протирали.

Такие, Проха, дела. Но работает на старом месте. В первый год войны даже зажигалки гасила. „Я бы, говорит, и сейчас, да, слава богу, не подпускают его больше к Москве“. Убивается из-за меня: „Как ты там? Что ты там?“ Вру, как сивый мерин, но никак в толк не возьму, верит она мне или не верит. Их разве поймешь, стариков? Два пишем — один в уме… Вчера гимнастерку на мне зашивать стала, рукой провела по тощим ребрам моим и вдруг говорит: „Вот и батя твой был такой же. Когда лихо ему, лише некуда, нипочем, бывало, не скажет. Все молчком, молчком. Уж потом, от людей, узнаю, что и как“.

2. ЦК.

Ты не представляешь, как я скис сперва! Знаешь, что они задумали? Инструктором в аппарат! Вы, мол, товарищ Слободкин, с фронта, с завода, про вас в „Комсомолке“ писали, у вас опыт, а у нас нет людей… Разговаривал со мной зав кадрами Гаврусев. Сначала вежливо: „Как дела, как настроение, товарищ парашютист?“ Дальше — больше. Потом пошла какая-то ерунда. Тут я психанул! Сам себя не узнал. Куда девалась моя проклятущая тихость! „Фронтовика просили? Обстрелянного? Зачем, говорю, вам фронтовик? На Маросейке загорать?“ И пошел, и пошел, ты знаешь меня. Вернее, ты меня еще не знаешь совсем, Зимовец! Как все тихие — тих до поры. У кадровика глаза на лоб. „Товарищ Слободкин, вы меня не так поняли. Мы имеем в виду временно использовать вас в аппарате, а уж потом…“ Короче, в ответ на мой рык он малость перестроился. К Стрепетову меня повел, к заву отделом рабочей молодежи. Мужик ничего вроде, обходительный. Он вот что сказал. Вызвали действительно для работы. Какой и где? И тут, в ЦК, дел невпроворот, и в „других местах“, так что военные знания вам, товарищ Слободкин, дескать, пригодятся, и даже специальные, полученные в вашем десанте. Мы, говорит, гордимся парашютными войсками. Комсомол отобрал туда сто тысяч ребят. Вот это масштабы! Оказывается, все обкомы принимали участие в комплектовании парашютных частей и соединений. Так что я, Зимовец, оказался где-то рядом со своею мечтой. Так по логике выходит. Конец разговора совсем был „на уровне“. „Вы где воевали, товарищ Слободкин? В Белоруссии? Прекрасно, товарищ Слободкин! Учтем“. Правда, это еще не совсем был конец. Когда уже стали прощаться, вдруг спрашивает: „У вас, товарищ Слободкин, пропуск ночной есть? Нам тут иногда задерживаться приходится. Оформите сейчас же“, — это он уже не мне — Гаврусеву сказал. Ну, а тот рад стараться. Так решилась моя судьба на ближайшие… дни? недели? месяцы? Сам не знаю.

3. Москва.

Что сказать тебе о столице? Не упомнил, бывал ли ты тут когда-нибудь? Если бывал, не узнаешь. Как бы тебе получше объяснить? Люди стали другими. О маме ты уже знаешь. Она и зажигалки тушила, а ей шестьдесят, даже с хвостиком. „Стою, говорит, на крыше, в глазах круги огненные от зениток. Щипцы из рук падают, я их все покрепче прихватываю“. Ты слышишь, Зимовец, — „покрепче прихватываю“! И еще показывает, как именно. Так и представляю себе мамусю со щипцами на крыше нашего дома. А если тебе откровенно сказать, то я совершенно не представляю себе этого. Соседи меня увидели — все в один голос: „Мама-то ваша герой из героев в нашем районе“.

Вот хотел тебе про Москву, а получается опять про маму. Не подумай, что хвастаю, — все люди тут теперь особенные. Впрочем, кто это все? Своих знакомых ребят искал — ни души! Ни из школы, ни фэзэушников. Разбросало по белому свету. Учителей и тех след простыл. Но в Москве все равно народу много.

Я тебе про девочку одну расскажу. Тоже к Москве отношение имеет. Лена Лаптева — запомни это имя. В ЦК работает, секретарем отдела пионеров. Перед войной училась в семилетке, сюда попала прямо со школьной скамьи. Да еще крохотуля ростом. Был с ней недавно такой случай. Секретарь ЦК принимал какую-то пионерскую делегацию. Вместе с делегатами в кабинет вошла Лена, села рядом со всеми — у нее было поручение записать беседу. Сидит пишет, а секретарь от одного пионера к другому подходит, каждого расспрашивает о делах, планах и тэпэ. Поравнялся с Леной, погладил ее по голове и говорит: „А ты, девочка, почему без галстука?“ Что тут было! Целый день весь ЦК успокоиться не мог. Лена метнулась из кабинета, вся в слезах понеслась по коридорам и лестницам, пока не свалилась на клеенчатый диван в комнате, где работала. Хотели врача вызывать. Кончилось тем, что секретарь пришел извиняться. Но это еще не сказка, а присказка. Интересно тебе или нет, Зимовец? Потерпи, дальше интереснее будет.

Лаптева, как и все работники ЦК, постоянно задерживается в отделе. Развозят ребят уже где-то совсем под утро на дежурной машине. А живет Лена в Сокольниках, на самом краю Москвы. Она стесняется, что из-за нее шоферам приходится такой большой крюк делать, и всегда просит: „Меня вот тут, на уголке, выбросьте“. Потом бежит по морозу, в кромешной тьме до своего переулка. Так было и в этот раз. Но только развернулась машина, на которой Лена приехала, к ней из темноты трое: „Снимай пальто!“ Девчонка дрожит не то от холода, не то от страха, но вида не подает — сама навстречу опасности: „Неужели не стыдно? Война идет, люди на фронте, врага бьют, а вы…“ Воры обалдели. Глянули друг на друга, выругались и повернулись на сто восемьдесят.

Только дома, когда уже дверь за собой заперла, по-настоящему испугалась Лена. После этого случая шоферам строго-настрого приказали до самого подъезда ее довозить. Так что же ты думаешь? Все равно у того уголка соскакивает! Чуть не на ходу в сугроб прыгает.

Ну, все, Зимовец. Таких длинных писем сроду не писал и не напишу больше. Теперь за тобой очередь.