Виктор Тельпугов - Полынь на снегу [Авторский сборник]

— Спасибо! Чем отблагодарить тебя?

— Членскими взносами. Плати аккуратней.

— А может, не уходить тебе еще с комсомольской работы? — в тон Радволину сказал Сергей. — Чувство юмора пока налицо — первый признак молодости!

— Все равно не отпустят, вот и молодимся, как кто умеет. А вообще-то я старик уже.

— Двадцать шесть исполнилось уставных?

— Прошлой зимой.

— Да-а… Возраст солидный, что и говорить. А с виду ты совсем хлопец. Моложе Зимовца моего.

— Ему двадцать, — сказал Радволин.

— Откуда такие точные данные?

— Последний секрет выдаю тебе: Прокофий Зимовец твой тоже был среди кандидатов. Я сам называл его на бюро. Парень он подходящий. Плохо, что вы с одного завода. Целая буча поднялась из-за этого. Только ему ни слова.

— Что ты! Не маленький. А он, бедолага, столько заявлений настрочил — во все концы! И в кадры, и в военкомат. И в обком небось?

— Нет, нам не писал, но в военкомате всех обошел, мне сообщили. Так что не береди его душу. Одного, мол, человека от области запросили — и точка.

Слободкин задумался.

— Нет, так тоже не годится. Если одного человека, то почему именно меня? Как бы еще большей обиды не было.

Радволин устало махнул рукой.

— Ну, придумай сам что-нибудь правдоподобное. Мне надоело тут перед вами изворачиваться. И собирай пожитки. Со Строгановым и вообще с заводом вопрос улажен.

Поздно в тот день вернулся из города Слободкин. Да он и не торопился. Ему хотелось спокойно, наедине с самим собой, все обдумать. Он подошел к какому-то новому рубежу в своей жизни. С заводом, судя по всему, было покончено. Хорошо это или плохо? На этот заданный самому себе вопрос, как ни странно, оказалось трудно ответить. Вот вроде рвался, рвался с завода, а сейчас вдруг понял, почувствовал всем существом своим: завод — частичка души. Зимовец, Каганов, Баденков — это же теперь его семья. Сколько пережито вместе, сколько выстрадано! Под одним ревевшим днем и ночью небом работали. А Зимовец так ближе брата родного. Одной шинелью укрывались в нетопленном бараке. На одну хлебную карточку жили почти целый месяц — было и такое! «Верно сказал старик Скурихин — после фронта завод стал моей первой ротой!» Сергей тогда не задумался над этими словами, посмеялся в душе над старым, а ведь прав, тысячу раз прав человек! Но ведь и мечта, давняя, заветная мечта снова попасть в десант, в действующую, к ребятам с крылышками, не оставляла Слободкина ни на миг уже столько времени. «Под этим и сейчас подписываюсь!»

Это было, наверное, совсем по-мальчишески, но Сергей остановился на тропке, ведущей от станции к заводу, поднял из-под ног какую-то щепочку и старательно вывел ею на высвеченном луною голубоватом снегу свои инициалы. Постоял, поглядел по сторонам и, убедившись, что никто этого не видел, быстро зашагал к заводскому поселку, где его ждал Зимовец, которому он, как бы там ни было, первому должен сообщить привезенную из обкома новость.

Зимовец не спал, дожидаясь друга. Лежал и дымил в потолок. За этим занятием и застал его Слободкин, но все-таки, не зная, как получше начать, спросил:

— Не спишь?

— Брось дипломатничать, Слобода, все понимаю. Подаешься от нас? Выкладывай.

— Откуда ты знаешь?

— Откуда, откуда! По счастливой морде твоей вижу, вот откуда. И не забывай, что я член заводского комитета комсомола. Одним словом, рассказывай честно.

У Слободкина отлегло от сердца. Значит, не надо в самом деле морочить Зимовцу голову. Все знает и даже, кажется, все действительно понял. Сергей в знак благодарности как-то необыкновенно деликатно, с особыми предосторожностями, въехал под шинель на своей половине койки.

Дав приятелю устроиться поудобнее, Зимовец спросил:

— Неохота тебе уезжать, да?

— Почему неохота?

— Ну, меня, например, жаль бросать? Или ты уже весь там?

— Весь, — признался Слободкин. — Заметно?

— Я ж говорю — на морде написано.

— Если совсем честно хочешь: я весь уже «там» и весь еще «тут». Понятно что-нибудь?

— Больше половины. Но ты не бреши, Слобода, у тебя же мать в Москве, повидаешься.

Зимовец вздохнул, не умея скрыть своей зависти.

— Ну, а еще какие новости в городе? Мы здесь, как кроты, закопались в землю, никого не видим, ничего не слышим.

— Я только у Радволина был, только с ним разговаривал.

— Ничего себе «только»! Это же первый секретарь обкома! Что на фронте?

— Карту опять показал мне. Другой совсем вид! Справа налево зашагали флажки! Веселей, говорит, теперь их переставлять. А про Ину пока ничего. — Слободкин, как и Радволин, сделал ударение на слове «пока». — «Терпи, сказал, и собирайся. В Москву».

— Ну, оттуда она скорей сыщется, твоя Ина, — опять вздохнув, сказал Зимовец. — Из нашей дыры днем с огнем не найдешь.

Слободкин задумался. «Дыра? Конечно, дыра, глушь самая настоящая. Но поменяй нас судьба с тобой местами, ты эту дыру, Зимовец, эту глушь тоже так просто не бросил бы, ручаюсь. И дело не в том только, что человек ко всему привыкает. Дело в другом. В чем? Громких слов не люблю, а то сказал бы…»

— Ты чего молчишь? — Зимовец толкнул приятеля в бок локтем.

— Я почти все тебе доложил.

— Почти или все?

— Смеяться не будешь?

— Не буду.

— Про полынь еще осталось.

— Про что, про что? Про полынь?..

— Про самую обыкновенную. То есть не совсем, конечно. Рассказать?

Внимательно, не перебивая, слушал дружка Зимовец. Это, впрочем, не помешало ему утром все обратить в шутку.

Первая блестка рассвета не успела просочиться сквозь замерзшее окно барака, а Зимовец уже был на ногах, брился и после каждого взмаха бритвы острил:

— Полын Полыныч, подъем! Фантазер ты и выдумщик, Полын Полыныч! Ты стихов в детстве не писал случайно?

— Отвяжись! — незло огрызался Слободкин, который не хотел напоследок ссориться с другом.

— Писал или нет? — наседал Зимовец. — Говори, не отстану.

— Надоест — отстанешь.

— Не надоест, ты же знаешь. И не будем перед разлукой ругаться. Давай! Все равно ведь знаю — писал. И, может, даже печатал?

— Вот этого никогда не было.

— Ясно. Я же чувствовал, что писал. О чем?

— Вот пристал! Люди могут услышать. Что подумают?

— Подумают, что у Зимовца культурный друг — в рифму может. И потом, если тихо читать, никто не услышит. Ну!

— Да чего ты привязался? Я за всю свою жизнь, может, всего один стих и написал.

— О чем?

Слободкин на мгновение задумался.

— Ну… о фламинго.

— О фламинго?..

— Птица такая есть.

— Знаю без тебя, что птица. Но с какой стати именно о ней?

— Ты видел ее когда-нибудь?

— Только в книжках.

— Она всегда стоит на одной ноге.

— Почему?

— Вот и я подумал — почему? Из этого стих и получился.

— Да-а? Читай тем более.