Гурам Панджикидзе - Год активного солнца

Я выпускаю дым в окно и застываю в изумлении. Потом протираю глаза. На нижней полке спит изумительно красивая девушка. Темные волосы веером рассыпались по подушке. Нежная линия загорелой щеки подчеркивается белизной подушки. Сквозь слегка приоткрытые пухлые губы виднеются белоснежные ровные зубы.

Я долго не могу отвести глаз от неожиданного видения. Чувствую, как душа переполняется нежностью. Я швыряю окурок в окно и, боясь разбудить девушку, осторожно одеваюсь. Потом вытаскиваю из спортивной сумки электробритву и с предосторожностями спускаюсь вниз.

Девушка легла в постель не раздеваясь. Лишь босоножки пристроились у столика.

Стараясь не шуметь, открываю дверцу в умывальник, гладко выбриваю щеки, умываюсь и тщательно причесываюсь. От беспокойного и краткого сна глаза припухли и покраснели. Немудрено, ведь я спал от силы часа три.

Я тихо поворачиваю ручку, еще раз окидываю взглядом свое отражение в зеркале и на цыпочках возвращаюсь в купе. Боясь дохнуть, я прикрываю дверь и незаметно поворачиваю голову к девушке. И едва не роняю на пол электробритву. Девушка сидит на постели, обхватив колени руками, и без всякого выражения смотрит на меня.

— Извините, я, кажется, разбудил вас?

Слабая улыбка мелькнула на ее губах.

— Доброе утро!

— Доброе утро!

Я кладу бритву в сумку и смотрю на часы.

— Который час?

— Пять минут седьмого!

Пауза.

Я не знаю, что делать.

Вдруг вспоминаю о спасительных сигаретах.

— Не желаете ли?

— Спасибо. Я не курю.

Я возвращаю сигарету в коробку.

— Курите, пожалуйста. Мне это не помешает.

У нее приятный мелодичный голос. Я опускаюсь в кресло, все еще не решаясь закурить.

— Можно задать вам один вопрос?

Девушка улыбнулась в знак согласия.

— Когда и как вы оказались здесь?

Улыбка на лице девушки быстро погасла. В глазах появилось напряженно-отчужденное выражение, и вся ее фигура словно подобралась.

— Ваш спутник вышел в Гори. Вот я и заняла его место.

Молчание.

Я терзаю в пальцах сигарету.

— Вы сели в Гори?

— Вы, кажется, собирались задать всего один вопрос?

В голосе девушки появился ледок.

И опять молчание.

Загорелые руки крепко обнимают колени, обтянутые джинсами. Голубая кофта без рукавов плотно облегает нежную спину.

— Не буду вам мешать. Вы, видно, устали. До Тбилиси еще можно выспаться.

Я встаю и открываю дверь в коридор. Чувствую, как девушка провожает меня взглядом. В коридоре безлюдно. Я подхожу к окну и, облокотившись на раму, смотрю на бегущую цепь гор.

Между нами теперь одна тоненькая дверца. Что она там делает и о чем думает? Наверное, сидит по-прежнему, обхватив колени руками. Интересно, сколько ей лет? На вид двадцать три — двадцать четыре. Я отвечаю на собственные вопросы и чувствую, что перестаю принадлежать себе.

…Эта встреча произойдет лишь через сорок пять дней.

А сейчас я сижу в Арагвском ущелье и даже понятия не имею о том, что Нана Джандиери существует на этом свете.

— Так вы согласны, чтобы Зураб Гомартели стал директором института?

Мамука Торадзе обратился ко мне на «вы», а это значит, что разговор примет официальный характер.

Мамука Торадзе.

Высокий, представительный молодой человек, если не ошибаюсь, двадцати восьми лет.

Взгляд энергичный и холодный. Когда он пристально смотрит на тебя, чувствуешь, как холод пронизывает тело.

В глаза непременно бросается высокий лоб, а за ним отчетливо виден мозг, отлаженный, как робот, и начисто лишенный эмоций.

Своей принципиальностью, доходящий до упрямства, он действует на людей раздражающе.

Может, я напрасно берусь говорить за других? Может, только меня и раздражает его настырный характер?

Не думаю.

Мамука Торадзе.

Отличный экспериментатор и вообще недурной физик. Эрудированный, образованный, но высушенный рационалист. Когда я смотрю на его напряженную фигуру, мне делается не по себе. Я уверен, что его нервная система выткана из нержавеющих стальных нитей, которые не так-то просто расшевелить.

«Так вы согласны, чтобы Зураб Гомартели стал директором института?»

Он стоит передо мной, одетый, как всегда, с иголочки.

Если судить по характеру, Мамука Торадзе не должен быть рабом моды. Меня всегда утомлял и выводил из себя парадный облик молодого физика. Вполне возможно, что такое внимание к одежде является выражением внутренней дисциплины и постоянной подтянутости. Допускаю, что элегантность в одежде сделалась для него столь же привычной, как утренний туалет.

— Так вы согласны, чтобы Зураб Гомартели стал директором института?

Этот лобовой вопрос я отчетливо вижу перед глазами, словно, он тщательно выписан на доске.

— Не сказал бы, что я за, но, представьте, и не против.

— Неужели вас не трогает судьба института? Или, может, вы считаете Зураба Гомартели единственно достойной кандидатурой?

— Знаешь, что я тебе скажу, — по обыкновению я сбиваюсь на «ты». — Смерть академика закрутила огромную карусель. Эта карусель прекрасно прокрутится без меня и без меня же остановится. Я в такие игры не играю. Я сам по себе. У меня своя лаборатория, свои проблемы. Меня увлекают первоосновы материи, а не текучка повседневной жизни. Я, если угодно, абсолютно пассивен в сфере, которая зовется жизнью или, на другом языке, карьерой. Меня бесит жизнеподобная ложь повседневности. Бесят суетливые люди, которые напоминают мне плохо настроенные инструменты. Я спокоен лишь тогда, когда нахожусь в горах, в своей лаборатории, или когда в полном одиночестве сижу в машине и мчусь по трассе. Меня совершенно не занимает, кто станет директором института. Изберите или забаллотируйте кого только вздумается.

— Вы, наверное, чем-то взволнованы? А что, если вы говорите одно, а думаете другое?

— Раз и навсегда заруби себе на носу: я вообще говорю то, что думаю. И, если угодно, наоборот — все, что думаю, то и говорю.

Я вдавливаю окурок в пепельницу и смотрю на часы.

— Уже пора идти!

— Куда?

— То есть как это куда?! На панихиду, конечно.

— Что еще за панихида?

— Ты забыл, по ком сегодня панихида?

— Ах, да, по нашему академику…

Я запирал ящик стола и поэтому не видел, с каким выражением произнес он эти слова. Однако по интонации я догадался, что губы его искривила насмешливая улыбка. Не поворачиваясь, я поднял голову.

— Вот именно, по нашему академику! Опаздывать, я думаю, неловко.

— Но не вы ли говорили, если мне не изменяет память, что сегодня, как никогда, надо знать цену времени и дорожить каждой минутой?

— Конечно. Однако в этом мире кроме дела существуют еще и человеческие привязанности, и душа, и совесть.