Гурам Панджикидзе - Год активного солнца

Гоги опять закрыл глаза.

Пауза.

Гогина рука осторожно нащупала клавишу и выключила магнитофон.

В комнате воцарилось молчание.

Последние слова Гоги заставили меня вздрогнуть, и сердце мое сжалось.

Гоги, подложив под голову руки, лежит с закрытыми глазами.

Молчание.

Невыносимое, тягостное молчание.

Странное чувство овладевает мной: кажется, стоит только протянуть руку — и тут же физически ощутишь эту тишину…

— Что случилось? — спрашиваю я из окна машины старика в соломенной шляпе.

— Человека убили, друг, человека!

Вокруг здания милицейская цепь.

— Проезжайте, проезжайте, — говорит мне молоденький милиционер.

Я поставил машину в соседнем квартале и пешком возвратился назад.

На противоположной стороне улицы наискосок от окруженного дома собралась огромная толпа. Стараясь не упустить ни малейшей детали из происходящего, толпа смотрит то на милиционеров, то на верхний этаж дома.

— Что случилось? — спрашиваю я на этот раз широкоплечего мужчину, стоящего у дерева с сигаретой в зубах.

— Какой-то тип зарезал ножом своего соседа, а теперь скрывается на чердаке.

Лицо незнакомца поразило меня. Глаза его светились жгучим любопытством и радостным предвкушением дальнейших событий. Мне показалось, что он ждет их с каким-то болезненным интересом и даже сладострастием. Омерзительно густые и черные волосы ощетинились на его плоской голове.

— Три часа они торчат здесь и не могут взять одного паршивца.

— Три часа? — пристально вглядываюсь я в его горячечные глаза.

— Пусть отвалят мне две сотни, я его за пять минут в расход пущу. Ну, максимум в десять.

— За двести рублей?

— За двести. Что, разве много?

Когда я встретил его недоверчиво-удивленный взгляд, кровь заледенела в моих жилах. Мне почудилось, что его прямая, жесткая щетина растет прямо из мозга.

Я лежу на спине и смотрю в потолок.

Комната едва освещена слабым светом, льющимся из окна.

Я курю и явственно чувствую, как желтый ленивый дым вползает в мои легкие.

Я закрываю глаза.

Хочется хотя бы на мгновение отключиться от всего вокруг. Хочется расслабиться, изгнать из возбужденной памяти впечатления от уличных встреч, от будоражащих разговоров с людьми.

Но ничего не выходит.

Теперь я утыкаюсь в подушку лицом и изо всех сил зажмуриваюсь. Но перед глазами по-прежнему стоят неестественно разгоряченные лица брата и его подруги. Их тут же сменяет широкоплечий мужчина, стоящий под деревом с сигаретой в зубах. Меня до сих пор не оставляет отвратительное ощущение, что его прямые жесткие волосы растут прямо из мозга.

Я открываю глаза.

Потом быстро встаю и выхожу в ванную.

Я подставляю шею и голову под струю холодной воды.

Это немного успокаивает меня.

Но света я все равно не зажигаю.

И поудобнее устраиваюсь в кресле и снова закуриваю.

Желтый ядовитый дым заполняет мои легкие.

Когда я сижу в темноте, я совершенно один.

Но не успеваю я зажечь свет, как тут же на ручку кресла присаживается мой двойник.

В темноте ничто не мешает мне мечтать.

Но когда в комнате свет, я словно чужой, мешаю себе. И тогда я тушуюсь и затихаю.

Я закрываю глаза, но никак не могу избавиться от неприятных мыслей. Я вскакиваю и начинаю быстро ходить взад-вперед. Я не знаю, чем заняться, куда деваться, что предпринять. Работать в таком состоянии я не могу, а видеть кого-либо не хочется.

Эка? Где теперь Эка? Но и к ней меня не тянет, и я еще больше ощущаю свое одиночество. До сих пор, видно, только Эка и заполняла мою жизнь. Стоило мне охладеть к Эке, и я очутился в полном одиночестве. Никого не хочется видеть: ни отца, ни братьев, ни друзей, ни знакомых.

Эка.

Я мог спрятать голову на груди у Эки, закрыть глаза и тут же погрузиться в блаженный покой. Неужели самоубийство Левана Гзиришвили окончательно выбило у меня почву из-под ног? Неужели решительный шаг старого академика, которым я, признаться, даже восхищался в глубине души, убедил меня в бессмысленности моего существования?

Теперь я один, совершенно один и похож на стадион, опустевший после матча.

Откуда-то доносятся звуки фортепьяно. Играют какую-то нежную мелодию. И я вспоминаю свои юношеские мечты. Как мне хотелось иметь большую квартиру и чтобы в ней обязательно был кабинет, полный книг и картин, а откуда-то из дальней комнаты доносился бы умиротворяющий звук фортепьяно, на котором моя дочь (почему-то девочка, а не мальчик) исполняет «Колыбельную» Моцарта. При воспоминании о ребенке у меня сжимается сердце и в нем рвется еще одна жилочка.

Вдруг в моем сознании засвистел и застонал жалобный голос скрипки, похожий на стон электрических проводов в открытом всем ветрам поле.

Маленький мальчик в коротких черных бархатных брючках стоит на сцене со скрипкой в руках. Большой черный бант эффектно выделяется на белой рубашке. Он склонил голову к роялю, у которого устраивается на мягком стуле пожилая пианистка в длинном черном бархатном платье. Наконец она поверх очков взглядывает на маленького скрипача и делает ему знак: мол, можно начинать. Зал, затаив дыхание, слушает талантливого ребенка. Слушают родители, родственники, одноклассники, собирающиеся вслед за ним выступать на концерте, родители и родственники одноклассников. Никто не завидует маленькому музыканту. Он настолько талантлив и трудолюбив, настолько выделяется среди своих сверстников, что уже недоступен человеческой зависти. Все сидящие в зале давно признали талант маленького скрипача и потому слушают с восторгом.

Мальчик играет. Играет с подъемом, необычным для его возраста. На его печальном лице временами мелькает гнев, сменяющийся восторгом и умиротворением. А в зал льются то трогательное тепло, то всплески отчаяния. Покоренные и плененные искренним чувством и изощренным мастерством слушатели чутко реагируют на все нюансы игры. Очевидно, что сама музыка увлекает их гораздо меньше процесса исполнения. Вполне допустимо, что они и не понимают всех тонкостей и глубины произведения, но природный артистизм ребенка, его переживания, пластика движений захватывают слушателей, убеждая их, что на сцене играет истинный талант.

И когда в зале раздаются рукоплескания, лицо мальчика постепенно гаснет. Аплодисменты возвращают его в зал, полный товарищей и их болельщиков. И прекрасный мир, в котором он витал еще мгновение назад, остается где-то вдали, волшебный и недоступный.

И тогда в больших умных глазах маленького музыканта поселяется печаль, печаль близкой смерти.

«Ты когда-нибудь задумывался над тем, кто ты есть?» — снова слышу я голос Левана Гзиришвили.

Я и сегодня еще не знаю, как ответить на этот странный вопрос. Тем более не знал я этого тогда, когда молча смотрел в его глаза.