Гурам Панджикидзе - Год активного солнца

Зато за эти три месяца Леван сдал кандидатский минимум и представил диссертацию в институт, где сразу же заговорили о его исследованиях.

Но Маринэ ничто не радовало, успехи мужа только раздражали ее, их отношения портились с каждым днем.

Однажды при Леване Маринэ закурила. Он подошел к жене, вырвал у нее сигарету и, будто ничего не произошло, сел к столу за какие-то расчеты. Он молча, терпеливо ждал, когда жена перестанет плакать, потом спокойно сказал:

— Если еще раз увижу, что ты куришь, пеняй на себя!

— Я скоро с ума сойду от одиночества! Мне нужно внимание, слышишь, хоть немного внимания!

— Тебе прекрасно известно, что я не собирался жениться на тебе. Ты сама проявила творческую инициативу. А теперь, будь добра, терпи меня таким, какой я есть.

Когда Леван выходил в ночную смену, Маринэ приезжала к родителям, она боялась ночевать дома одна. Однажды она целую неделю не появлялась в Рустави и не звонила. Надеялась, что Леван приедет за ней. Но Леван ни разу не вспомнил о жене.

Сердце ее переполняла горечь. Избалованная единственная дочь, она не могла примириться с таким отношением. Но что было делать? Нельзя было даже ни с кем поделиться, того и гляди, попадешь на язычок Миранды или Лелы — этих беспощадных сплетниц. После того как Леван не пригласил их на свадебный обед, они еще больше развязали языки…

Наконец Маринэ решила вернуться в Рустави. Когда она приехала, Левана не было дома. Она прилегла на диван и решила ждать прихода мужа. Ждать пришлось долго. Наконец раздался шум подъехавшей машины. Дверь открылась, вошел Леван. Посмотрел на жену, как будто ничего не произошло, бросил книги на стол и направился в ванную. Из ванной прошел на кухню, заглянул в кастрюли, открыл холодильник и тихо спросил:

— Ты ничего не приготовила?

Это уж было слишком. Маринэ больше не могла сдерживаться, уронила голову на диван и заплакала. Потом резко вскочила:

— Я уйду! Оставлю тебя, но пусть я буду не я, если ты не пожалеешь об этом!

— До каких пор мы должны терпеть, до каких пор? — бушевала Тинатин.

— Вините во всем себя! — спокойно ответил Платон, но в душе и он кипел.

Полулежа на тахте, Маринэ жалобно всхлипывала, она поняла, что Леван Хидашели никогда не любил ее. Теперь она думала только об одном, одно ее занимало — мщение. Ей казалось, что весь город смеется над ней.

«Мщение, только мщение», — повторяла она.

Она ненавидела Левана, готова была убить его, если бы могла.

После свадьбы Маринэ никуда не ходила, не встречалась с друзьями, всячески избегала их, никого не приглашала. Теперь ничто не останавливало ее.

Вечером в гостях у Миндадзе был их старый знакомый Тимур Гвритишвили.

Опытный его глаз легко заметил, что между Маринэ и Леваном пробежала черная кошка.

— Сегодня день рождения Ланы Одишария. Пойдем? Твой приход искренне обрадует всех. Левана нет дома?

— Леван работает в ночной смене, — соврала Маринэ, — а я обязательно пойду!

Тинатин испугалась: «А вдруг узнает Леван?» Но затем подумала: «Нет, лучше, если девочка пойдет развлечется. Может быть, ей станет легче».

Через полчаса Маринэ была готова.

Тимур вежливо попрощался с хозяйкой дома.

— Подвези нас к концу проспекта Важа Пшавелы! — сказал он шоферу, когда они сели в машину.

— А разве Лана не в Сололаке живет? — удивилась Маринэ.

— Сначала заедем к Джумберу Лекишвили в его мастерскую, он тоже отправится с нами. С Джумбером ты знакома?

— Издали.

— Талантливый художник.

Мастерская Лекишвили находилась на окраине города. Он не ждал гостей, работал.

— Познакомься, Маринэ Миндадзе, прости, Маринэ Хидашели! — поправился Тимур, представляя Маринэ своему другу.

— О-о, прошу прощенья, руки у меня грязные. Тимур, когда везешь ко мне такую гостью, надо предупреждать заранее! Я вымою руки, а ты развлекай Маринэ.

Маринэ не села на предложенный стул, а стала рассматривать картины. В мастерской Лекишвили был сделан маленький камин, украшенный кувшинами и керамикой, стояли табуреточки на трех ножках и низкий длинный столик — табла. Стены сплошь были увешаны картинами. В углу висела гитара.

Среди картин Маринэ обнаружила несколько женских портретов, которые видела и раньше на выставках и умирала от зависти к женщинам. Ей очень хотелось, чтобы какой-нибудь художник и с нее написал портрет и выставил его. Если бы этот Лекишвили предложил ей позировать…

Джумбер быстро вернулся.

— Ты только погляди, какую я привел к тебе красотку! — прошептал Тимур на ухо приятелю. — С мужем в ссоре, кажется. Все остальное зависит от тебя и от твоего умения.

Джумбер принес шампанское и фрукты, накрыл таблу. Ему понравилась Маринэ. Он заметил, что гостья внимательно разглядывает портреты.

— Смею ли я надеяться, что стены моей мастерской украсит когда-нибудь и ваш портрет? — вкрадчиво спросил художник.

Маринэ засмеялась, но было видно, что она с трудом скрывает свою радость.

Тимур Гвритишвили снял со стены гитару и подсел к табле.

В конце зимы Элизбар Хундадзе принес директору заявление об уходе на пенсию.

Иорам Рухадзе поднял очки на лоб и пристально посмотрел на начальника цеха. Потом нажал звонок, в кабинет вошла секретарша.

— Просите Георгадзе!

Наступило молчание. Иорам не знал, с чего начать разговор. Вскоре появился главный инженер, он приветствовал обоих и сел напротив Элизбара. Директор протянул ему заявление начальника мартеновского цеха. Главный прочитал и обратился к Элизбару:

— Что случилось, старина, не обидели ли мы тебя?

В душе главный инженер даже обрадовался решению Хундадзе. Он давно чувствовал, что начальник мартеновского цеха уже не может по-прежнему справляться со своей работой, но не считал удобным говорить об этом. Он очень уважал Элизбара, его биографию считал образцовой биографией металлурга. А переводить Элизбара Хундадзе на другую должность означало обидеть его, попросту выгнать с завода.

— Я устал, больше не могу, мартену нужен молодой руководитель.

— Тогда мы вас переведем на другую работу, хотя бы начальником центральной лаборатории! — сказал главный инженер и посмотрел на Иорама Рухадзе.

Ему не хотелось, чтобы старый металлург совсем оставил завод.

Директор в знак согласия закивал головой.

Элизбар горько улыбнулся. Нет, он не считал унизительным быть начальником центральной лаборатории, эта должность ничем не уступала его прежней, но его душа никогда не лежала к лаборатории. Для Элизбара Хундадзе переход из мартеновского цеха в лабораторию означал то же самое, что для солдата отправка с передовой в обоз.

— Я все взвесил и окончательно решил уйти с завода, я уже свыкся с этой мыслью. И теперь не хочу снова думать об этом и ломать себе голову; очень прошу вас оформить приказ.