Гурам Панджикидзе - Год активного солнца

Часто годами не удавалось продать дом, и стоял он заброшенный и мрачный, а глухие синие ставни придавали ему еще более угрюмый вид.

Так продолжалось довольно долго, пока дом не приобрел Тамаз Яшвили. Соседи сразу обратили внимание на хилого, воспитанного, но рассеянного и странного молодого человека в очках. Их любопытство подогревалось и тем, что Тамаз не покинул дом, узнав о двух самоубийствах.

Маленькая, вся в зеленых двориках улочка очень походила на деревенскую, Вечерами соседи выбирались на свежий воздух посудачить, но стоило показаться Тамазу Яшвили, как все замолкали и провожали взглядом симпатичного молодого человека в очках. Никто не нарушал молчания, пока он не скрывался за тяжелой дубовой дверью своего дома. А потом начинались сплетни чего только не говорили о новом жильце. Одни уверяли, что он очень одаренный математик и по окончании университета его оставили на кафедре. Другие утверждали, что он считает быстрее вычислительной машины. Толки еще более усилились, когда в газете действительно появилась статья о талантливом молодом ученом.

Назойливое любопытство соседей раздражало Тамаза Яшвили По утрам на улочке царила деловая суета проветривали постели, развешивали выстиранное белье, вели детей в школу, но едва Тамаз выходил на крыльцо, как все бросали дела, и он чувствовал, с каким интересом провожает его несколько пар глаз.

Все чего-то ждали. Сами не знали, чего именно, и все же упрямо ждали.

— Вас просит профессор Тавзишвили! — Голос лаборантки вывел Тамаза из задумчивости. Он проводил девушку взглядом, медленно поднялся и направился в кабинет заместителя заведующего кафедрой.

«Интересно, что ему надо?» — недоумевал Тамаз. Он не помнил, чтобы профессор когда-нибудь вызывал его.

Давид Тавзишвили был тихим, честным и несколько трусливым человеком. Видимо, поэтому заведующий кафедрой и назначил его своим заместителем. Ни на одном собрании, ни по одному вопросу Тавзишвили не высказывал свое мнение, он либо соглашался с заведующим, профессором Нико Какабадзе, либо молчал. Даже тогда, когда заведующий находился в отпуске или в командировке, Тавзишвили никому не давал почувствовать, что он старший на кафедре. Никто не помнил, чтобы Тавзишвили повысил голос. Он всегда разговаривал тихо, немного растягивая слова. Вежливо, с раз и навсегда отработанной улыбкой здоровался со всеми, сначала произносил «Добрый день!» и, заметно повременив, приподнимал над головой серую шляпу.

Тамаз нерешительно приоткрыл дверь кабинета и остановился на пороге. Профессор был не один, рядом с ним, углубившись в бумаги, сидели двое доцентов.

На скрип двери все повернули головы и поглядели на Тамаза. На минуту наступила тишина, потом Тавзишвили жестом показал — проходи, присаживайся к столу. Тамаз сделал несколько шагов и придвинул простой деревянный стул.

За окном дождь лил как из ведра. Тяжелые, черные тучи низко висели над городом. Было сумрачно, но дневной свет еще скрадывал голубоватое сияние уже зажженных уличных фонарей.

В небольшом кабинете висели портреты Эйлера, Гаусса и Коши. На доске красного цвета кто-то вывел решение дифференциального уравнения. На маленьком, покрытом зеленым сукном столике рядом со столом профессора стояли телефон и приемник. По радио передавали «Реквием» Моцарта.

Тамаз Яшвили понял, что профессору сейчас не до него, и стал слушать музыку. Комната наполнилась изумительной мелодией и цифрами. Со всех сторон, кружась в ритме «Реквиема», слетались цифры, стаи цифр, и в каждой стае их было тысяча тысяч. Тамаз различал каждую цифру, любовался ими, цифры мешались, разбивались на группы, росли, возводились в квадраты, в кубы, в четвертые степени…

— Выключи, ради бога, сил моих нет! — неожиданно рассердился профессор, бросая на стол авторучку.

Один из доцентов встал и выключил радио.

Тамаз Яшвили очнулся и вспомнил, что находится в кабинете Тавзишвили. Безбрежное пространство снова сузилось до четырех стен. Еще отчетливей послышались раскаты грома и плеск дождя. Лило так, словно рушилось небо. И сквозь этот неистовый шум пробивались звуки «Реквиема». Волшебная мелодия доносилась из уличного репродуктора перед Дворцом спорта напротив Строительного института.

Странное чувство овладело Тамазом — ему стало жалко Моцарта, которого в такой ливень изгнали из кабинета на улицу.

Профессор взглянул на Тамаза, потупил голову, отодвинул тетради и снял очки. Тамаз понял, что Тавзишвили сейчас приступит к разговору. Профессор не спеша протирал очки рукой, и Тамаз заметил, что он намеренно делал это как можно медленнее, словно прикидывал в уме предстоящий разговор, намечал его последовательность. Наконец он надел очки и посмотрел на Тамаза. И оба доцента с любопытством воззрились на Яшвили.

Тавзишвили прокашлялся, постучал авторучкой по столу, не зная, видимо, с чего начать.

С улицы доносился плеск дождя. Молчание стало невыносимым.

— М-да! — произнес наконец профессор, упираясь взглядом в стол. — М-да!

Тамаз понял, что это «м-да» означает начало беседы, и приготовился слушать.

— М-да! — еще раз протянул Тавзишвили. — Ваш поступок, товарищ Яшвили, действительно не заслуживает одобрения. Да, не заслуживает… От вас, такого одаренного и деликатного молодого человека, я никак не ожидал подобного поведения. Думаю, и товарищи согласятся со мной, — Тавзишвили посмотрел на доцентов, — что вы поступили нехорошо.

Тамаз широко раскрыл глаза, такого вступления он в самом деле не ожидал. Он посмотрел на профессора, на доцентов, потом снова перевел на профессора удивленный взгляд и пожал плечами.

— М-да! Я вынужден выговаривать вам. — Профессор отводил глаза, стараясь не встречаться взглядом с Тамазом. Он мучился, понимая свою неправоту, не верил в то, что говорил, и горький пот прошиб его. — Вы еще очень молоды, а кафедра оказала вам полное доверие. Вам созданы все условия для исследовательской работы. Вы же поступили плохо, очень плохо…

Доценты кивали, словно одобряя слова профессора, но вместе с тем как бы сочувствуя и Тамазу Яшвили.

— Вы, без сомнения, очень способный человек. Это признают все. Лично я еще не встречал столь одаренного молодого человека. Вы способны за тридцать секунд разложить восьмизначное число на три куба и два квадрата. У вас большой талант, блестящее дарование, но это не математика, не наука. Это скорее эстрадный номер Счетно-решающее устройство совершает подобную операцию гораздо быстрее и точнее. Нет слов, у вас поистине редкий дар, но не все…

Профессор запнулся, потерял нить мысли. Все как будто было продумано заранее, но, стоило приступить к разговору, заготовленные фразы вылетели из головы, и он не знал, как перейти к главному. Принялся искать носовой платок. В левом кармане его не оказалось, в правом — тоже… Наконец он достал из пиджака аккуратно сложенный, новенький платок, развернул его и стал вытирать потный лоб. Потом снял очки, протер и глаза и снова надел очки.