Гурам Панджикидзе - Год активного солнца

Тамаза охватило отвратительное чувство бренности человеческой жизни. Он повернулся и вышел. Не дожидаясь Отара, сел в машину. Шофера не было, видимо, отдыхал где-то в тени. Кузов машины раскалился на солнце, сидеть в ней было невозможно. Тамаз вылез, заметил неподалеку дерево и направился к нему. Около дерева он увидел мальчика с духовым ружьем, который, присев, караулил птиц. Напряжение мальчика невольно передалось и Тамазу. Боясь испортить «охоту», он замер на месте, не чувствуя, что остановился на самом солнцепеке.

— Уже целый час вот так подстерегает! — донесся до Тамаза знакомый, хриплый голос. Тамаз обернулся — перед ним стоял грязный, приземистый мужчина, тот самый, что повстречался ему жуткой ночью на безлюдной улице. Гнилые редкие зубы. Злой блеск глаз. Старые ботинки. Тамаз сразу услышал ровное поцокивание железных подковок.

«Он, в самом деле он!»

— Я только что видел вас в мастерской. Вам стало не по себе, по лицу заметно. — Незнакомец отвратительно ухмыльнулся.

— Наоборот, в мастерской я успокоился, наглядно убедившись, что цена жизни — копейка! — растерянно ответил Тамаз и тут же рассердился на свою болтливость.

— Ах, значит, вы убедились, что цена жизни — копейка? — В глазах незнакомца вспыхнула злая искра. — Вот, понаблюдайте за этим молокососом, битый час торчит на солнцепеке, ждет, когда птичка прилетит. Не знает, что в это пекло тут ни одна птаха не появится. Ну и что, он готов еще час проторчать в засаде, а если домой не загонят, и до ночи просидит. Вы думаете, ему интересно стрелять в цель? Нет, он бы поставил себе коробок да палил по нему, сколько влезет. А он поджидает птиц. Стрельба, молодой человек, тогда доставляет удовольствие, когда влечет за собою смерть, смерть!

Тамаз снова услышал знакомый дребезжащий смех. Мальчик с ружьем в руках по-прежнему караулил птиц.

— Тамаз! — долетел крик Отара.

Тамаз Яшвили очнулся, огляделся — незнакомца и след простыл. Отар стоял у машины и махал рукой. Только сейчас Тамаз осознал, что стоит на самом солнцепеке. Он достал платок, вытер пот и пошел к машине.

Буфет гостиницы «Тбилиси» был пуст. Покинув стойку, Гриша дремал за столиком. За другим сидели Отар с Тамазом и молча ужинали. Временами Тамаз застывал с вилкой на весу, взгляд цепенел, потом он встряхивал головой и продолжал есть.

— Гриша, дорогой! — Отар постучал ножом по пустой коньячной бутылке и показал, неси, мол, вторую.

Гриша открыл покрасневшие глаза, тяжело поднялся, зашел за стойку и откупорил новую бутылку.

— Когда я увидел глаза Важа, мне почудилось, что он вот-вот окликнет меня! — неожиданно произнес Тамаз.

Отар ничего не ответил, молча опрокинул рюмку.

— Какой он все-таки несчастный! Можно ли было представить, что он погибнет! Какой он был веселый, жизнерадостный. Я никогда не видел его грустным. Всегда завидовал ему, считал его самым счастливым на свете…

— «Самым счастливым»! — усмехнулся Отар Нижарадзе. — К нам во двор приходит один мальчик, мацони приносит. Ему девять лет. Он из Цхнети. В семь утра он уже в Тбилиси. Простой подсчет показывает, что его будят не позднее шести, чтобы к семи он поспел в город. Понял, в шесть часов утра. Потом этот мальчик взваливает на себя тяжелую ношу и ходит по дворам. У матери больное сердце, и она не может подниматься по лестницам. В то же время его ровесник, сынок моих соседей, краснощекий и гладкий, как тюлень, досматривает сны, а едва проснется, его сразу, как индюшонка, начинают кормить, оберегают от сквозняков. Ничего не скажешь, забота. Поставь этих двоих рядом и невольно подумаешь, почему одному такое счастье, а второй — обездоленный. Но как только в твоей голове появится эта мысль, начинается твое заблуждение. Никто не скажет, который из двоих счастливее.

Отар Нижарадзе отставил тарелку, отодвинул стул и закинул ногу за ногу.

— Однажды я был в школе, киноочерк готовил. Выстроили третьеклассников. Нарядные ребятишки в белых рубашках с сияющими лицами уставились на нас. Я видел их наивные детские взгляды. Между тем среди этих ребят было много таких, чьи желания исполняются мгновенно, а для других велосипед, например, — несбыточная мечта. Но трудно сказать, кто из этих ребят счастливее. Жизнь похожа на минное поле. Человек не знает, пересечет ли его: некоторые рано осиротеют, на полпути лишатся родительской поддержки, другие… кто знает, где им жизнь подставит ножку, где их подстерегут несчастья. Одних скосит болезнь, других — автомобильная катастрофа, третьим семейные неурядицы отравят жизнь, и они потеряют гордость и достоинство. Так что не стоит удивляться ничему на свете, никто не знает, кто перейдет поле до конца.

Тамаз Яшвили сидел отрешенно, словно не слушая разглагольствований друга, на самом же деле не пропуская ни одного его слова.

— Гриша, убери со стола и закажи кофе, — повернулся к буфетчику Отар Нижарадзе.

Гриша заказал по телефону кофе и принялся убирать со стола. На столе остались только бутылка коньяку и две рюмки.

— Одно поражает меня, — задумчиво начал Тамаз. — Когда я увидел в морге труп Важа, у меня и слезинки не выкатилось из глаз. Я немного растерялся, мне стало стыдно за себя. Хотел заплакать — ничего не вышло. Зато когда привел к тетке его малыша, вот тут-то и хлынули слезы.

— Вдруг, без причины?

— Нет, по дороге я не плакал. Когда привел мальчика, то не сразу ушел, а присел на диван. В это время — звонок. «Папочка пришел», — закричал малыш, бросаясь к двери. Тут я уже не сдержался…

— В том-то и все дело, — засмеялся Отар.

— Чего ты смеешься? — удивился Тамаз.

— Я много думал об этом, и знаешь, к какому выводу пришел? Чтобы ощутить трагедию, недостаточно одного, пусть самого ужасного, факта. Помимо ужаса, необходимы еще какие-то эмоции, художественное воплощение трагедии. Мы с тобой много раз бывали на панихидах. Видели покойников — главных и часто незнакомых нам героев трагедии, мужественно пожимали руку родственникам, — и никакой душевной боли, никаких слез. Но вот перед выносом тела из общего причитания вырывается одна фраза, и у тебя ком подкатывает к горлу. Ты видел мертвого друга на бетонном столе. Разве мыслимо что-нибудь трагичнее этого момента? Если гибель Важа Лагидзе способна была ужаснуть, то именно в тот миг, когда ты увидел его исковерканный труп. Ты же не проронил ни слезинки. А я, знаешь, когда заплакал? Когда жена его прижала к груди окровавленную рубашку мужа. Ну так вот, что больше ужаснуло нас, сама трагедия или эмоции? Выходит, в человеке есть нечто такое, что заставляет его воспринимать трагедию по-разному. Разумом мы глубоко постигаем главное содержание трагедии, но переживаем ее не слишком глубоко. И знаешь почему? Потому что переживания не зависят от нашего разума и рассуждений. Человека порой трогает и заставляет лить слезы не главная, основная, а какая-то третьестепенная сторона дела. Однако такие мысли заведут нас слишком далеко. Допьем и пойдем отсюда, душно мне, больше не могу.