Сергей Татур - Периферия [сборник]

По дороге на работу я завернул на городскую почту. Я ждал писем от матери и отца. Я чувствовал себя должником всего света. Моя дочь говорит «папа», но никто не откликается. Скоро она поймет, что звать папу бесполезно. Тогда она забудет это слово, а повзрослев, возненавидит его.

Я подошел к окошечку, где выдавали корреспонденцию до востребования. Невидимая, здесь витала надежда, и некоторые удостаивались ее благосклонности. Письма родителей ждали меня. Письмо матери я прочитал стоя, взахлеб. Потом сел и прочитал снова, медленно сознавая, что я — в Чиройлиере, и это надолго. Я все себе представил. Без меня Дашу никто не катал на велосипеде и не водил в парк на катучие качели и в павильон «Мороженое». Отец много работал, но к нему подкрадывался склероз, и прекрасная некогда память все чаще подводила его, и он терялся от этого. Он был обязательным человеком, человеком слова и долга, а забывчивость подтачивала эту репутацию, сложившуюся за тридцать пять лет работы на одном месте. Теперь, чтобы не сбиваться, не искать выпорхнувшее из памяти слово, он писал свои лекции. Он всю жизнь недолюбливал тех преподавателей, которые читали лекции по шпаргалкам, но в конце концов вынужден был сам пойти на это. О пенсии он и слышать не хотел. Его самоотверженность оставалась юношески чистой. Я подумал, что час расставания уже близок. Я думал об этом все чаще. Но отец был крепок и бодр, все делал быстро и ни на что не жаловался. И я отодвинул мысль о близкой разлуке.

Мать вела хозяйство большой семьи, членами которой по-прежнему были Рая и Даша. Мать не хотела перемен в моей жизни, и не хотела их из любви к Даше. Она искренне жалела Раю и держала ее сторону, мягко указывая на мою неправоту. Я представил, как она выбирала слова, склонившись над листком бумаги, и каково ей между двух огней — отец и сестра держали мою сторону.

Письмо отца наполняли иные мысли. Он просил меня быть добрее и внимательнее к Кате и быстрее подать на развод, если я этого еще не сделал. Всем нужна ясность и определенность, внушал он, а мне, Кате и Рае — больше всех. Если сейчас в состоянии неустойчивого равновесия балансирования на тугом канате находимся мы трое, то ясность и определенность сразу освободят от страданий двоих, что само по себе гуманно. А третий, которому тоже все станет ясно, быстрее устроит свою судьбу. Отец умел советовать доказательно и ненавязчиво. Право решать оставалось за мной, но его горячая заинтересованность в том, чтобы мне было хорошо, обязывала меня глубоко обдумывать его советы. Рая почти успокоилась, сообщал он, мать, напротив, писала о жестоких переживаниях, лишавших ее сна, и готова к тому, что мы никогда уже не будем вместе. Отец касался, как всегда мягко, и моего служебного положения, которое ясность и определенность в моей личной жизни только укрепили бы.

Далее отец писал, что недавно встретил бывшую свою студентку Ольгу Тихоновну, по мужу Голубеву, которая много лет жила в Чиройлиере, а сейчас работает в гидравлической лаборатории проектно-изыскательского института «Гидропроект». Я писал ему о Тене, о своих сомнениях, зачем этому умному и предприимчивому директору бездействующая партийная организация. И он расспросил Голубеву об Иване Харламовиче. «Побольше бы таких директоров, — сказала Ольга Тихоновна. — Я в нем уверена, как в своем муже». Я знал, что об ее муже здесь ходят легенды.

Отцу не нравилось, как я веду себя с Отчимовым, и он прямо говорил об этом. Почему заискиваю, приспосабливаюсь, почему не принципиален? Он советовал быстрее обрастать единомышленниками. Неправда, писал он, что Отчимову у вас вольготно. Если бы он диктовал условия, тебя бы не оставили там работать. Приглядись внимательно, и ты увидишь: он в вакууме. Знал, знал отец жизнь. Я тоже знал ее, но не так, как он.

Выходило, что я многого не принял в расчет. Мне казалось, что все видят, как мне плохо, но ни в одном из устремленных на меня взглядов нет сожаления. Я загнанно обернулся. Никто не смотрел в мою сторону. И вообще никто не замечал ни меня, ни моего взъерошенного состояния.

Рая и Даша опять стояли перед глазами. Рая осуждала меня. Даша звала. Понять и простить было выше Раиных сил. «Как же так? — вновь прозвучали ее слова. — Мы даже не ссорились. За что ты меня так ударил?»

Но отец утверждал, что я напрасно мучаю себя и близких. Что я все бесконечно усложняю. Находясь на одном берегу, я напрасно думаю о другом — о том, который покинул по собственной воле. В этом, доказывал он, я не прав, в этом я не реалист.

Директор чиройлиерской мебельной фабрики вкушал от благ, щедро предоставляемых ему игривой черноморской волной, неистощимыми массандровскими погребами и белотелыми курортницами, которым до тех пор снились яркие ялтинские загулы, пока они снова не оказывались в благословенном краю сбывающихся снов. Но молодого секретаря парторганизации Ядгара Камаловича Касымова отсутствие директора не смущало. Он встретил Ракитина у проходной. Это был человек несколько угловатый, несколько стесняющийся своих юных лет, но стройный, улыбчивый, с крепкими руками и открытым взглядом. Память Ракитина услужливо воспроизвела слова Сидора Григорьевича: «Мы поменяли на мебельной секретаря. Прежний, размазня в партийных делах, себе квартирку выхлопотал с излишествами, дубовой реечкой ее отделал. Четыре километра реечки на это употребил. А новенький не аморфен, нет. Копытом роет землю. Но к его энтузиазму еще бы и умение. Подучите его малость. Рассказывайте, показывайте, а дальше он сам пойдет. Он мне «стеночку» сварганил на досуге. Лучше импортной! У него и отец, и дед были доки по этой части».

Кажется, прыткий Ядгар Камалович этой характеристике отвечал. Только вот «стеночка», превзошедшая импортные образцы, виделась Николаю Петровичу с какой-то червоточинкой. Соблюдал Сидор Григорьевич свою выгоду, и не стеснялся, и не попадал впросак. Обошли цехи. Медленно шли, разглядывали поточные линии и их продукцию, вдыхали запахи сосны, клея, полиэфирных лаков. Рабочие специализировались на какой-нибудь одной операции. Впервые Николай Петрович подумал, что же должен испытывать человек, делающий одно и то же много лет кряду, может быть, до выхода на пенсию. Всю жизнь наносить лак на поверхности гарнитуров, или полировать их, или собирать из них сверкающие коробки. Операции просты, вчера, сегодня и завтра неотличимы, старайся и не томись. И больше ничего. Как это приземляет! Не отсюда ли ежевечерняя бутылка портвейна и футбол или хоккей по телевидению? Что же, без конца внушать себе, что любая работа важна, как земля, семья и мир, состоит ли она из подметания улиц или продажи молока в разлив? Да, общество без добросовестного работника лишено перспектив. И пусть работа монотонна и порядком выматывает, но есть еще семья, дети, досуг, общественная активность. Смог бы он подметать улицы? Не стало ли бы это причиной разлада с собой, не вылилось бы в самонеприязнь, в раздраженное очернение действительности? Нет, наверное. В его глазах все профессии были равны. Он мог бы выполнять самую черную работу спокойно, без внутреннего неудовольствия. Но, конечно, у него непременно было бы что-то еще, в чем он чувствовал бы себя на высоте и что приносило бы ему душевное равновесие. Да, будь человеком там, где ты обязан им быть, и тогда самая заурядная, но нужная обществу работа не приведет к огрублению души. Он бы привык к бесконечной повторяемости трудовых операций заводского или строительного конвейера. Это он знал твердо. Но какое счастье, что он ушел от этого, вырвался на сияющий простор и нет на его пути помех для гармоничного развития личности, кроме разве что гипертрофированного представления о своей особе.