Сергей Татур - Периферия [сборник]

— Не молчи! — наконец сказала она.

Я заговорил, сбиваясь и путаясь. Попросил простить. Она слушала. «Не вели казнить, вели слово молвить!» — почему-то вспомнилось мне. Я отодвинул отъезд на один день и предложил поехать в Чимган. Она тотчас согласилась. Стало легче дышать. Жизнь вновь обретала многоцветье и многозвучье.

Ранним утром мотоцикл помчал нас к сияющим вершинам горной страны.

— Выше голову, милый! — сказала Катя при встрече. И привычно разместилась на заднем сиденье.

Я представил, что она пережила вчера и что пережила ночью. Ее лицо несло печать этой страшной ночи. Лиловые круги под глазами были не парфюмерного происхождения. Они были немым укором моей слабости, отвратительной слабости человека, который хочет, чтобы всем было хорошо. А разве это не утопия? Всем никогда не бывает хорошо хотя бы потому, что очень многим хорошо лишь тогда, когда другим плохо.

Катя сидела за спиной, обняв меня, а я видел лиловые круги, оставленные бессонной ночью под ее прекрасными глазами. Но мы все равно разлучались, и, может быть, навсегда. Навсегда должно было оборваться все светлое, что мы заботливо растили для завтрашнего дня.

Горная страна приближалась, начинала обволакивать. В лицо дул упругий и мощный ветер. Он нес ароматы альпийского разнотравья: медоносов и арчовых рощ, которые росли у самого поднебесья. Дорога стала круче, и вскоре двигатель захлебнулся от перегрева. Я оставил мотоцикл у родника, чистого, как и все вокруг. Стало тихо. Так тихо в городе не бывает. В зелень склонов вкрапливалась первая желтизна. Ветер качал тугие стебли мальвы с вульгарными розовыми цветами. Над нами распластала крылья большая птица. Мы напились из родника, и я достал бутерброды. Катя не взглянула на еду. Она смотрела на меня грустно-грустно. Она была ребенком, ласковым, нуждающимся в опоре и защите. А я зло обошелся с ней, и она не знала, за что я ее обидел, и не знала, что теперь будет. Мы не говорили о том, о чем думали.

Поехали дальше. За перевалом, отделенная от него узкой долиной, вздымалась скалистая, похожая на щит глыба Чимгана, увенчанная сверкающим ледяным спрутом. Я знал эти места, чтобы свободно ориентироваться. На перевал мы вползали долго-долго. Мотоцикл вел себя как человек, идущий с тяжелым рюкзаком. Потянулись осыпи, заблестели на солнце крутые откосы. Неужели здесь было дно древнего моря? Если это так, то природные катаклизмы подняли его на двухкилометровую высоту. Потянулось арчовое редколесье. Воздух можно было пить, такой он был чистый и ароматный. Далекие пики дрожали в сиреневой дымке. На каждый из них можно было подняться, но на это потребовался бы не один день.

За водоразделом замелькали разрезанные оползнями желтые склоны, опоры канатной дороги, домики, дома и домища туристических баз, санаториев, пионерских лагерей.

— Остановись, мне плохо! — крикнула Катя.

Одинокое деревце стояло у дороги, я свернул к нему. Его тени хватало ровно на столько, чтобы укрыть нас от солнца. На Катю было страшно смотреть. Лицо ее осунулось и почернело, губы мелко дрожали. Она сдерживалась из последних сил, чтобы не разрыдаться. Я попытался обнять ее, она с негодованием отстранилась.

— Как ты мог… как ты мог проделать со мной все это и отвернуться? Трус! Жалкий, ничтожный. Я предвидела, я была готова! Ничего не сказать, уйти и не вернуться. В таком случае все надо было кончить много раньше. Хотя бы это ты понимаешь, порядочный человек?

Я еще раз обнял ее. Она резко отвернулась, вернее, отшатнулась от меня как от прокаженного.

— Что ж, езжай, — сказала она после краткого оцепенения. — Езжай, я разрешаю, я смирилась. А я останусь, пересяду в автобус. Чего доброго, я свалюсь с твоего мотоцикла.

— Нет, — сказал я. — Ты поедешь со мной и будешь крепко за меня держаться. Думаешь, мне легко? Ты, Рая с Дашей, и я посередине. Это такой пресс, который не оставляет живого места.

— Какое самолюбование! Заплакала бы, да слез уже нет. Столько громких слов, а что за ними? Не любишь ты меня.

— Не все так просто, маленькая.

— Не называй меня маленькой! Никогда больше не называй меня маленькой, слышишь? Я запрещаю тебе это.

Моя вина разрасталась, заслоняла белый свет.

— Как мне перед отцом стыдно! — воскликнула Катя. — Провалиться бы сквозь землю! Он мучается еще больше.

— Я позову тебя, и все у нас будет хорошо.

— Жалкий лепет! Как я могла принять тебя за сильного человека, как могла так ошибиться? Ты сейчас, сейчас, понимаешь, должен знать, сможешь ты без меня или нет! — нервно произнесла она.

Я привлек ее к себе. Послышался звук мотора, берущего подъем. Я разжал руки и отступил.

— Сейчас ты боишься даже как следует обнять меня!

Я подождал, пока проедет машина, и обнял ее снова. Она заплакала, зло, беззвучно. Почти без слез. Ее легкое тело содрогалось. Все ломалось и рушилось в ее жизни, и это было невыносимо.

— Мы поедем вместе, — сказал я тихо.

Катя порывисто повернулась, ее слезы высохли мгновенно. Я не видел, чтобы у человека надежда и вера возвращались так быстро.

— Вместе! Всегда вместе!

Мы не были похожи на заговорщиков. Скорее всего, походили на выздоравливающих. Жизнь вновь наполнялась содержанием, завтрашний день обретал смысл. К Кате вернулись уверенность и решимость, совершенно ее преобразившие. Теперь она сама обняла меня.

— Глупый! Нам будет очень хорошо вместе, — сказала она. — Как ты мог усомниться в этом? Мы созданы друг для друга. Это так очевидно, что тут и говорить не о чем. И все остальное, что вплелось сюда не без твоей помощи, завтра перестанет существовать. А ты намеревался оставить меня здесь. Воображаю, как торжествовали бы наши моралисты.

— Торжествовать будем мы, маленькая. А они пусть вертят пустые жернова.

— Знаешь, я могла бы этого не перенести, — вдруг призналась она. — Я бы очень старалась перенести это, ради отца. Но не ручаюсь, что перенесла бы.

Теперь то, что могла не перенести Катя, предстояло перенести Рае.

Была суббота, и Николай Петрович работал не полный рабочий день, а Катя не работала. Она встретила его во дворе. Она любила поджидать его и, как только он открывал двери, устремлялась ему навстречу.

— Избалуешь своего, девушка! — говорила Авдеевна. — Еще неизвестно, что хуже, когда много внимания или когда мало. То, чего мало, всегда в цене.

Авдеевна была мудра и знала, что говорила.

— Пусть, — отвечала Катя. — Мне нравится баловать мужа.

И продолжала выбегать навстречу, легкокрылая, светящаяся. Это становилось ритуалом.

— Коля идет! Ура, ура, ура! — возвестила она и побежала к калитке. — Коля мой идет! Ура, ура, ура!

Ее лицо светилось лукавством, ему пока непонятным. Он сказал: