Сергей Татур - Периферия [сборник]

— Откуда вы знаете? — Дрынченко вспомнил, как в детстве у матери заимствовал из сумочки кое-что без отдачи, у отца из кармана. Просить было неловко. Брал так, и обходилось. Признаваться в этом не хотелось. — Сюда я чистый приехал. Тут все само в руки шло.

— Кто, главврач ваш конвейер поборов создал?

— Не доискивался. У него тоже были предшественники.

— И никто не возмущался?

— Эти люди потом ушли.

— Ваша завтрашняя линия поведения?

— Что я! Вы всему нашему лечебному учреждению дайте встряску. Чтобы на меня не указывали пальцем: «Бессребреник! Бессребреник!» Между прочим, на месте государства я бы шире практиковал платную медицинскую помощь.

— За то, что вы явочным, так сказать, порядком делаете нашу медицину платной, знаете, что положено? А вы лепечете тут что-то про белую ворону. Да вы просто не успеете стать ею! Для вас реальнее стать вороной полосатой. Вам самому будет легче, как только вы прекратите брать.

— И прекращу! Прекращу! — закричал он.

— Экий вы, однако! Поглядеть — кровь с молоком. Что будет со страной, если все в ней, как вы, к себе грести начнут? Да все быстрее, да все ловчее! Полное раскаяние! И полное искупление вины.

— Знаете, мне уже легче. Чем больнее вы меня бьете, тем мне легче. Как вы догадались прийти ко мне, завести человеческий разговор? Я сделаю все, о чем вы просите. И больше сделаю. Только подумаю как.

— Подумайте, Андрей Климентьевич!

— Чай, наверное, вы теперь побрезгуете допить?

— Почему же? Брезгливость нашему делу не помощник.

Николай Петрович спокойно допил свой чай, окинул взглядом нетронутые яства, кивнул хозяину дома, широко раскрытые глаза которого смотрели на него печально, даже скорбно, простился с его супругой и ушел. Опустошенность, душевная и физическая, пригибала к земле. А если бы он работал в милиции? И каждый день надо было кого-то хватать за руку, а чью-то руку с оружием отводить или принимать удар на себя? Он шел понурый, медленно передвигая одеревеневшие ноги. Тихая ночь опустилась на город, асфальт остывал, излучая тепло. Сзади раздались торопливые шаги.

— Это вы? — спросил Ракитин, не оборачиваясь. Он ожидал, что догонявший заговорит с ним голосом Андрея Климентьевича.

— Прошу прощения! — извинился гинеколог. — Главного-то вы не сказали, а я не спросил. Что теперь со мной будет?

Николай Петрович отпрянул от него, но сдержал себя. Повернулся, взял Дрынченко за локоть.

— Разве я волен решать это? Такими полномочиями не наделен. Личное же мое мнение такое: вы будете работать, но только честно.

Андрей Климентьевич остановился. Оторопело заморгал. Как ни слаб был свет ночных фонарей, Ракитин увидел смятение, которое охватило этого человека.

— Я должен заклеймить себя? — воскликнул он.

— Нет, погладить по головке. Вы прекрасно знаете, что делать. Разве вы конченый человек? Разве рубль — это все, что есть у вас перед глазами?

— Вас понял… Я… Как я вам благодарен!

— Можно и так. Но как вы позволили себе пасть так низко?

— Я на других смотрел. И днем у меня вопросов не возникало. По ночам же приходили сомнения. В самой предутренней тишине, когда обрываются сновидения. Но, понимаете, огласка… Мне тогда и руки подавать не станут! А если совсем худо повернется, с конфискацией? Я перебирал варианты. Ни один не сулил ничего хорошего. Перестать брать — свои заклюют. И я говорил себе, что не я придумал эту систему поборов, не я ею заправляю. Хотите, я с почином «Конец поборам» выступлю? — вдруг предложил он, жалко улыбаясь.

— Не юродствуйте.

— Эх, нехорошо-то как… Хоть удирай! Или…

Он остался стоять понурив голову. А Николай Петрович продолжил свой путь. Но, спохватившись, кинулся назад. К Андрею Климентьевичу его бросила неожиданная мысль: не сделал бы он с собой чего-нибудь. Он застал Дрынченко стоящим на том же самом месте, в глубоком моральном шоке.

— Эх, вы, Андрей Климентьевич! Все хорошее только теперь придет к вам, только после этого дня!

Дрынченко встрепенулся, словно стряхивал с себя оцепенение. Сказал:

— Может быть, как знать. Завтра будет виднее. Завязал, завязал!

Повернулся и растаял в ночи. Николай Петрович погладил волосы. Опустошенность прошла. Самое время было поплавать в озере. Но Катя уже мерила шагами дворовую дорожку, чутко вслушиваясь в ночь. «Я — прав!» — сказал себе Ракитин и пошел домой.

— Сейчас девять утра. К вечеру мы должны положить на стол Абдуллаеву проект постановления «О критических замечаниях и предложениях, высказанных участниками пятого пленума Чиройлиерского горкома партии в адрес предприятий, учреждений и организаций города». Задача ясна?

— Так точно! — ответил Николай Петрович и встал по стойке «смирно».

Имея дело с Отчимовым, так поступали многие, демонстрируя усердие. Иронию Сидор Григорьевич проглотил и не улыбнулся. Жарко было, да и не расположен он был улыбаться какому-то Ракитину.

— Вы когда-нибудь готовили такие документы? — спросил он.

— Приходилось. В институте.

— Хм! Институт — не город. Вроде бы несложна работенка. Иванов сказал то-то, Ташматов — то-то. Но за всем этим — четкие формулировки, адреса, контроль исполнения. Мы создаем документ, с помощью которого инициатива участников пленума станет делом.

— Я много наслышан о вашем умении составлять документы, — сказал Николай Петрович.

Сидор Григорьевич оценивающе приподнял одну бровь. Но против очевидной лести не возразил. Его всегда воодушевляли прямые и косвенные подтверждения его незаменимости. Здесь он не ограничивался самотеком. Но, заботясь о своем авторитете, он часто прибегал к средствам весьма странным, дававшим кратковременный положительный эффект и непредсказуемые отрицательные последствия. Вместо того чтобы располагать к себе людей, делясь с ними опытом, оказывая помощь и поддержку, он противопоставлял себя им, объявляя все сделанное ими ничего не стоящим, а все сделанное им — эталоном партийной работы. Он перечеркивал документы, подготовленные не им, не оставлял от них камня на камне. Он не жалел для их авторов самых нелицеприятных эпитетов, давая понять, что только он в состоянии положить на стол секретаря документ, отвечающий самым высоким требованиям партийного делопроизводства. Но чем больше он старался для поднятия своего авторитета, тем ниже падала его действительная цена. Коллег Сидора Григорьевича почему-то не привлекала роль ступенек на лестнице его служебных успехов.

Отчимов передал Ракитину выступления участников пленума, и заскрипели проворные перья. Николай Петрович с удовольствием делал извлечения из речи Шоиры Махкамовой: «Трикотажная фабрика удвоит выпуск продукции, если труд на предприятии организовать в две смены. Но эти предложения администрация постоянно отвергает. Директор фабрики С. П. Валиев часто ведет себя неэтично, злоупотребляет служебным положением, премирует своих дружков, а не победителей соревнования. Его моральные и деловые качества никогда не отвечали требованиям, которые партия предъявляет к коммунисту-руководителю. Я удивлена, что горком партии закрывает на это глаза». Ни страха, ни сомнений. Ракитин похвалил себя за то, что содействовал избранию Шоиры секретарем парторганизации трикотажников. Молодо, да не зелено. У нее было самое острое выступление.