Сергей Татур - Периферия [сборник]

— Хозяйка не обидится?

— Мы обе хозяйки, — сказала Катя — Какие роскошные цветы… Я тронута!

— И я, — сказала Ксения, делая шаг назад, за спину Кати. — Мне никогда не дарили цветов!

— Ну, ты, Эрнест Сергеевич, и змей-искуситель! Ай, танкист! — Кате было легко с Хмариным.

— Поощряешь? — И он, и Катя посмотрели на Ксению.

— А что? — Вязальщица повела плечами, притопнула стройной ножкой, словно отвечая согласием на приглашение вступить в танцевальный круг. Подбоченилась.

«Фигура — что надо, — отметил Хмарин. — А вот портретик не удался». Но эта мгновенно произведенная оценка не уменьшила накала его обаятельной улыбки.

Катя пригласила гостей в дом.

— И в этой халупе мы должны восседать? При таком солнышке? Ну, братцы, нет, нет и нет! — заартачился Хмарин. — Собирайте все в скатерть-самобранку, и айда в Карагачи.

— Люблю, когда падают листья, — мечтательно сказал Носов. — Тиха в это время природа.

— Я тоже люблю это время года. Но почему-то с меня самой падают листья, — сказала Катя. — Никак не согреюсь.

Николай Петрович приподнял над казаном крышку. Понюхал. Произнес:

— Вах-вах-вах!

Все понюхали.

— Казан несу я! — объявил Хмарин.

Катя обернула его полотенцем, потом закутала в одеяло. Носову поручили нести самовар. Пошли.

— Да, — спохватился Эрнест Сергеевич, — а подо что петь-танцевать будем? Где царевна-гитара?

Ксения сбегала в дом. Теперь, кажется, ничего не забыли. Вошли под желтые своды парка. Захрустели листвой. Ощутили приподнятость.

— Хочу под березы! — сказала Катя.

Ее поддержали. К березам вела своя тропинка. Сквозь оранжевые кроны по белым ветвям и стволам струился дивный свет. Во всем Чиройлиере и далеко окрест не было места прекраснее. На мягкий желтый ковер постелили полиэтилен, одеяла. Тишина обволакивала, благодать.

— Вот когда готов грудью встать против бега времени, — сказал Михаил Орестович. — Что у нас? Вечная колготня. Вечное изгнание скверны. Идеал манит и манит, постоянно отодвигаясь. Мы к нему — он от нас, мы к нему — он от нас.

— Наливай! — скомандовал Хмарин прекрасно поставленным голосом.

Все вокруг были из его экипажа. И все засмеялись: в припасенных бутылках была пепси-кола и минералка. Выпили весело пузырящийся коктейль. Кровь не разогнали. Огляделись. По всей роще медленно падали листья. Николай Петрович увидел, что Кате лучше. И ему стало лучше.

— Как вам наш славный городок? — спросил Катю Михаил Орестович.

— Жить можно. Не перестаю удивляться: все близко, все друг друга знают.

— Я уже двенадцатый год удивляюсь. Кажется, все про всех знаешь, а выплывают подробности, которых лучше не знать.

— Вы что, следователь? — спросила Ксения.

— Да, а что?

— Интересно. Значит, нос всегда по ветру?

— У меня вообще нос выдающийся, — сказал Михаил Орестович. — Наследственный. Архитектурное излишество.

— Бушприт! — сказал Хмарин. — Им бы Дядю забодать. Наш Дядя тоже милый человек, и кое-кто от него без ума. Но вдруг всплывает подробность, и все хватаются за голову. А Дяде хоть бы что. Эх, лучше не надо. Наливай!

Его «наливай», плод долгих тренировок в былые годы, включало в себя все оттенки радости бытия. Но безалкогольный весело пузырящийся коктейль что-то не шел. Хмарин склонился над самоваром. Чиркнула спичка, заструился легкий сизый дымок.

— Живой огонь — что может быть лучше? — сказал он, обращаясь к Ксении.

Капуста, помидоры, огурчики, брынза, ветчина шли за милую душу. Катя распеленала казан. Налегли. Наддали. Похвалили.

— Огурчики да помидорчики, а я с милой целовался в коридорчике! — озорно вывел Эрнест Сергеевич и коснулся плечом плеча Ксении.

Его не поддержали.

— Скучные вы после вашего коктейля, — сказал Хмарин. — Некондиционные. День-то какой! А воздух, воздух! А самоварчик! Гуляй, славяне! Эх… «Пейте, пойте в юности, друзья, бейте в жизнь без промаха, все равно любимая отцветет черемухой». Ну-ка, взбодрю я вас, слабаков. Исполняет капитан запаса Эрнест Хмарин!

Прокричал это, вскочил, сделал глубокий вдох, поднял ляган с огурчиками-помидорчиками, ловко раскрутил его на указательном пальце, все содрогнулись, подумав о хрупкости этого керамического блюда, но ничего не случилось, ни один соленый огурец не выпал из быстро вращающейся посудины. Остановил вращение и, держа ляган на вытянутых руках на уровне подбородка, пошел плясать. Преобразился. Погода ли синяя подействовала, вдохновение ли снизошло? Он, конечно, импровизировал, специально он нигде этому не учился. Но дух захватывало от его выкрутасов. Пластичным парнем был бывший танкист. И ритмичным. И горячим. Перина из листьев ему не мешала. Носов и Ракитин отбивали ладонями такт. Завороженные, они делали это машинально. Набрав темп и снова раскрутив ляган, Эрнест Сергеевич встал как вкопанный, поклонился, обвел присутствующих искрящимися глазами. Водрузил ляган на дастархан. Сказал:

— Мне — аплодисменты!

Ему захлопали. Он не сел, а рухнул на мягкие листья. Воскликнул:

— И жизнь хороша, и жить хорошо! Этого же чувства всем вам желаю. Ничего другого, только это.

— Когда видишь такое, вдруг приходит дерзкая мысль, что можешь ответить на извечно мучающий человека вопрос: «Что есть истина?» — пошутила Катя.

Закипел самовар. Заварили чай, зеленый и черный.

— Люблю, когда все на равных, — сказал Хмарин.

Чай пили долго, в охоточку. Раскрепостились. Посвежели. Похорошели. Подобрели. Носов рассказывал эпизод из прекрасной повести Александра Проханова «В островах охотник». Вьетнамец заслонил собой русского и погиб. Он сделал это без тени рисовки, не раздумывая.

— Я все это видел, хотя лучше этого не видеть, — сказал Хмарин. — Все правильно. Проханов — умница. Я верю во Вьетнам. Но давайте сегодня не выходить за опушку. Мы каждый день с головы до пят в политике, и наш целинный хлопок, который мы убираем всем миром, — тоже политика. Рейган, Миттеран, Каддафи и бог знает кто еще, и все по нашу душу. Пребудем хоть эти счастливые часы в своем миру.

«Удалось! — подумал Николай Петрович, наблюдая за Катей. — Теплеет, уже порозовели щеки. Молодец, Эрнест! И я молодец. Нет, я не молодец».

Хмарин ударил по гитарным струнам. Одни подтянул, другие ослабил. Ударил снова. Николай Петрович, почти лишенный слуха, не уловил перемены. Но Эрнест Сергеевич был удовлетворен. Запел:

— «Листья… Вы ветром сорванные с веток, мокрые и улетающие вдаль! Листья, вы с прощальным приветом унесите мою печаль». — Он пробовал себя и гитару. Сказал: — Не то, не то. Начинать надо с любимой. — Перестроился: — «Броня крепка, и танки наши быстры, и наши люди мужества полны…»

— А это не политика? — спросила Ксения.

— Нет! — запальчиво воскликнул он. — Это душа. Она в танке. И башенное нас не подведет!