Сергей Татур - Пахарь

— Батя обожал французскую борьбу и боролся на татарских свадьбах. — Дмитрию было приятно рассказывать об отце. — Коронным его приемом был «тур де бра» — бросок через бедро. Он проводил его так филигранно, что, бывало, поверженные борцы плакали. Один все допытывался: покажи этот прием, научи. Отец показывал, а татарин не верил, что все так просто, что мастер может любезно раскрыть свои секреты.

— И призы получал отец?

— Получал. Но самый почетный и дорогой приз вручали сильнейшему борцу — тяжеловесу, даже если до него не доходила очередь и он не боролся. То, что сильнейшему не находилось соперника, только подчеркивало его громкие титулы.

— Это отец научил тебя бороться?

— Кое-что он показал, но куда сильнее повлияли его рассказы. Как он выходил в круг с рослым и сильным противником, усыплял его бдительность тактическим отступлением, подводил к бугорку, резко бросал через бедро и припечатывал к земле на обе лопатки. Это были вдохновенные рассказы. Отец увлекался, к нему словно возвращалась молодость.

Я вспомнила Павла Кузьмича, невысокого коренастого, словно вросшего в землю седовласого человека, всегда приветливого и доброжелательного. Он напоминал Диму и вместе с тем разительно на него не походил. Я вспомнила его, и во мне шевельнулось чувство вины. Я ничем никогда не обидела Павла Кузьмича, — помилуй бог! Но, наверное, я могла быть и теплее, и добрее к своему милому свекру. Могли мы и чаще бывать у родителей Димы. Но мы чаще навещали моих родителей, — Дима не перечил.

Новый Бахчисарай кончился. Мы пересекли свободное пространство, дорога разветвилась, и та, на которую мы повернули, стала втягиваться в долину, быстро сузившуюся до ущелья. Тут нас и обступили домики старого Бахчисарая, столицы некогда грозного ханства. Глинобитные хижины лепились друг к другу, и только знаменитый ханский дворец стоял свободно, взметнув к теплому небу кирпичную вязь минаретов. Оглядев дворец и не найдя ничего выдающегося, я поняла: знаменит он более всего тем, что наш поэт развернул в его покоях действие одной из своих поэм. И паломничество туристов было паломничеством к Пушкину.

Мы дождались своей очереди и медленно обошли анфилады комнат. Чужая, не во всем понятная жизнь открылась нам, и чужая роскошь, и неумение этой роскошью пользоваться. Из объяснений экскурсовода я запомнила только, что ни одна из пленниц никогда не убегала из дворца. Девушки смирялись со своей участью. И если их судьба была услаждать хана, они его услаждали. Все трагедии, разыгравшиеся здесь, были трагедиями безысходности. Я представила себя пленницей и содрогнулась.

Воспетый поэтом настенный фонтан высачивал, капля за каплей, слезы скорби. Эти слезы были ответом на вопрос о том, что значили для пленниц ханская любовь и расположение. «Как дико все это», — подумала я. Как дико жили люди еще совсем недавно. Миниатюрный, плачущий горючими слезами фонтан, опять-таки просуществовал до наших дней благодаря могучей пушкинской музе.

У меня осталось такое ощущение, словно я побывала в другом мире, люди которого только внешне походили на наших. А то, как эти люди вели себя, что знали, что умели, как чувствовали, было разительно далеко от нынешних возможностей человека, от нынешних норм морали. Однако те времена от восьмидесятых годов двадцатого века отделяло не столь уж большое расстояние. И то, как быстро это расстояние было преодолено человеком, с какой жадностью и энергией он расширял свое влияние на мать-природу, возвышая себя, утверждая себя над прочим живым, да и не только живым миром, вызывало изумление и восхищение.

От ханского дворца наш путь лежал в горы, в причудливый каньон, по дну которого струился мутный поток. Отвесные, изрытые ветром стены каньона являла собой внушительное зрелище. Деревья боролись за каждый метр пространства, и только вертикальные борта ущелья не оставляли им никакого шанса выжить. Мы углублялись в ущелье по широкой тропе. Жадно озирались. Старались запомнить многообразие красок, вобрать в себя красоту места. Вдруг нам открылся монастырь, вернее, развалины некогда внушительного культового сооружения. Землетрясение в прошлом веке нанесло ему удар, от которого он уже не оправился. Фасад рухнул, развалины разобрали на кирпичи. А стена, опиравшаяся на борт ущелья и поднимавшаяся с ним вместе, сохранилась. И росписи все еще были не подвластны времени. На нас смотрели надменные лики святых. Живописцу удалось передать непомерное честолюбие, одетое в тогу лицемернейшего смирения. Человеческая натура все это вмещала в себя и, я знала, могла вместить еще многое другое…

По витой каменной лестнице мы поднялись в кельи, высеченные в хладном камне. Узкие стрельчатые окна, высота, прочные запоры, наверное, позволяли переждать короткий набег. Но этот христианский монастырь иноверцы тревожили мало, у них была возможность не оставить здесь камня на камне. Скорее всего, монастырь выполнял какие-то посреднические, торговые функции, и это защищало надежнее массивных стен. Кельи были мрачные. В них никогда не заглядывало солнце. Здесь люди бесконечно смиряли себя, мечтая о кратком миге единения с богом. Но открывалось ли им божественное? Не беру на себя смелость сказать: «Нет». Скажу: «Едва ли». Жизнь проходила в ожидании, в приближении к зыбкой цели, в постижении непостижимого. Жизнь проходила без пользы, и следующему поколению было не на что опереться. Застой длился веками.

Я вдруг поняла, о чем думает Дмитрий, стоящий у окна-бойницы. Он представлял себе нападающих, которые карабкались по крутому склону, и себя, натягивающего тугую тетиву лука, и свист посланной вниз стрелы, и ее погружение в чье-то не ожидающее боли тело. И представлял себя, бросающего вниз камни, льющего кипяток. Он ставил себя на место осажденных и защищался. «Какой ты еще мальчик! — подумала я. — То, что ты переживаешь сейчас, ты не расскажешь ни мне, ни сыну».

За монастырем ущелье повернуло налево, лес сомкнулся, потом разомкнулся, мшистые орешины и тополя уступили место веселому подлеску. Стало видно, что ущелье скоро кончится. На крутизне тропа запетляла серпантинами, ткнулась в крепостную, выложенную из тесаного камня стену, нырнула в дверной проем и пропала в каменистом дворике. Склон ущелья здесь был покрыт правильными рядами черных оконных проемов. Пещерный город смотрел на нас давно погасшими печальными глазами. Дальше, на самом верху, на неприступной скале, когда-то стояли жилища и храмы и жило 10—12 тысяч человек. Они могли обороняться от вражеских орд год-другой. Вода здесь была, и продолжительность осады определялась запасами продовольствия.

Мы поднялись наверх, на водораздел. Ровное пространство сплошь покрывали развалины и кусты кизила. Через двести метров начиналось новое ущелье, параллельное тому, по которому мы пришли. Напасть на город можно было, лишь продвигаясь с предосторожностями по хребту. Но тут на пути врага вставала мощная стена с тремя башнями. Она была преодолена лишь однажды. Но этого оказалось достаточно, чтобы превратить город в руины.