Сергей Татур - Пахарь

— Жизнь любит простоту, — сказала я.

— Не скажите, не скажите! Возьмите все эти туннели, все подходы — выходы. Все плавно, бетон словно берет поток в объятия. Если бы все было просто и вода не загадывала нам загадок, мы бы моделей здесь не городили, а брали с полок готовые решения и повторяли их. Так или не так? А возьмите другое, возьмите человеческие отношения. Где вы видите простоту? Просты или очень большие эгоисты, или недалекие, примитивные люди. И тем, и другим не дано понимать и любить ближних. В отношениях с людьми, особенно с теми, кто нам дорог и люб, сколько всего вы должны учитывать, принимать в расчет!

— Все так, — согласилась я. — С близкими часто труднее всего строить отношения. И не обидь, и душой не покриви, и сама собой останься — столько всего завязано в одном узле!

— Вам, я знаю, все это удается, — сказал Михаил Терентьевич.

Я подумала, что он ошибается, но промолчала. Пусть заблуждается, пусть думает обо мне лучше, чем я того заслуживаю.

И только Валентину Скачкову не обрадовала моя удача. Ей не нравится, что опыты затягиваются, и придется работать под открытым небом, а не в помещении. Ей не нравилось, что к горам просеянного песка прибавятся новые горы, что опять придется крутить задвижку, устанавливая нужный расход.

— Олечка Тихоновна, да зачем тебе это? — в сердцах воскликнула она. — Чего-то добилась, улучшила, и ладно, зарплату тебе за это не прибавят. А ты хочешь улучшить свою конструкцию так, чтобы после тебя уже ничего нельзя было улучшить. Это ведь все равно, что выше головы прыгнуть.

— Знаешь, иногда это удается, — сказала я с вызовом.

— А окружающим каково? Неспособным? Окружающим это ужасно неудобно. Морока, и хлопоты, и мучения.

— Зачем же вообще тогда работать, если все хлопотно и ничего не надо? — обиделась я. — Не надо тогда работать.

Валентина засмеялась и не отвела от меня свои огромные лучистые глаза. Она не смутилась. Она считала себя правой, и мнение ее, конечно же, было единственно верное. Сейчас она была само обаяние. Этим она и брала. А меня удивляло, как может оставаться незамеченной пропасть между формой и содержанием. Форма настолько пленяла меня, что я даже спрашивала себя, а не обманываюсь ли я насчет содержания, не принимаю ли за содержание маску, выполняющую функцию опущенного занавеса?

— Открывать воду? — спросила она, считая дискуссию законченной.

Я кивнула. В оголовке забурлило, заклокотало, с водослива низверглась в успокоитель тонкая, как пленка, прозрачная струя. Поток набрал силу, уровень в верхнем бьефе водохранилища достиг расчетного, и я открыла затвор водосброса. Вода с огромной скоростью помчалась по плексигласовому туннелю, который работал полным сечением. Оттолкнулась от первого трамплина. Прыгнула к своду, и его сложная кривизна направила поток точно туда, куда ему надлежало упасть по моим расчетам, — чуть-чуть ближе к правому берегу, чем к левому. Движение струй продолжалось в воде, и центр ямы размыва придется как раз на середину русла.

— Видишь? — сказала я лаборантке. — А ты говоришь: «Зачем?» Затем, чтобы меньше денег ушло на защитные мероприятия, если они вообще потребуются. Чтобы сталь, цемент и человеческий труд не расходовались впустую.

— Ты умница! — сказала Валентина. И подарила мне взгляд, в котором были и преданность, и любовь. Теперь она видела, что опыты завершатся скоро, и к ней вернулось обычное настроение беспечности и предвкушения перемен.

— Я не похвалы жду, а понимания.

— Я вижу, что сейчас лучше, чем было.

— Слетай-ка, пожалуйста, за фотографом.

Мы сфотографировали поток, а потом остановили воду. Яма размыва получилась и мельче и уже, чем в предыдущих опытах. Оба берега, как мне казалось, были вне опасности. Евгений Ильич горячо одобрил результаты.

— Неделю — на доводку, и за отчет, — сказал он. — Лучшего варианта сам господь бог не предложит. Кто бы, кроме вас, пришел к такому чистому решению? Никто. И что бы я сейчас делал, если бы вы продолжали прозябать в своем Чиройлиере?

Он умел радоваться чужой удаче, и он радовался ей, как своей, а я не умела так искренне радоваться чужому успеху, я завидовала. Почему? Наверное, потому, что своих полноценных удач у меня было не так уж много. Стадия самоутверждения слишком затянулась.

Дело было сделано, и одиночество и тоска вновь вошли в мою душу и в мой дом.

Май одаривал теплом, частыми дождями и свежей, роскошной зеленью. Все двинулось в рост. Дима приезжал в конце апреля и на Первое мая, а на день Победы не приехал. Вместо него в дверь постучался Анатолий Долгов. Он держал в руках легкую картонную коробку.

— Презент от мужа, — объявил он. — И поклон, конечно.

Я приняла коробку. Она почти ничего не весила.

— Какие неотложные дела на сей раз задержали Диму? — полюбопытствовала я, не подавая вида, что закипаю. — График вы опережаете. Что же помешало Дмитрию Павловичу навестить семью?

— Прокрутка! — отрапортовал Долгов.

Я не спросила его о цели приезда. Я недолюбливала его, и он знал это. Такая историческая операция на первой Джизакской насосной, как прокрутка головного агрегата, не нуждалась в присутствии Долгова, ответственного производителя работ, но остро нуждалась в указаниях и догляде товарища Голубева.

— Чем же муж откупается? — спросила я.

— А вы поглядите.

Я открыла крышку и увидела прекрасную шапку-ушанку. Рыжий пушистый мех оттеняли цвета розовый и красный. Огненная лисица. Мех вобрал в себя все оттенки костра. Не мех — пламя, запечатленное в прекрасном изделии. Такие шапки были модны нынешней зимой и еще долго будут модны. Я представила себя в ней, когда на модели снег, и задувает ветер, и зябко…

— Где достали?

— Секрет, маманя. Но вам откроюсь. Дима сам завалил эту лису. Она нас загоняла, а мы — ее. Январский мех самый стойкий, знайте.

Свет померк. Я пошатнулась, но взяла себя в руки. Он охотился, и это было в то воскресенье января, когда я так ждала его. Он сказал потом, что прибыл трайлер с насосом и он организовывал разгрузку.

Долгов вскоре простился и ушел, а я стояла, потрясенная, уязвленная, опозоренная его неискренностью, и мех лисы, мягкий, теплый и живой, обволакивал мои пальцы. Как же так? Как он мог, почему не сказал, неужели я не порадовалась бы его охотничьей удаче, не простила бы? Захотелось разорвать, растоптать, уничтожить ненавистную шапку. Но я не позволила порыву вылиться в поступок. Шапка была подарком, то есть заглаживанием, замаливанием вины, то есть запоздалым признанием ее, пусть косвенным, пусть замаскированным, но признанием. Противоречивые чувства скрутили меня. Простить? Не простить? Он не сказал — не захотел сделать мне больно. Он унизился до лжи, но ведь вынужденно! Он оберегал мой душевный покой. Как будто в его отсутствие мне может быть спокойно и хорошо.