Мирмухсин - Умид. Сын литейщика

Тура-бува поднялся с места. Латофат вцепилась в рукав его халата.

— Вечером придет ваш сын, он объяснит все…

— В таком случае вечером пусть мой сын придет ко мне домой.

— Атаджан, не спешите! Я сейчас все объясню. — Латофат сомкнула у груди пальцы, снова разняла их, сверкая длинными перламутровыми ногтями. — Мы хотим нашему сыну сделать обрезание. А в нынешние-то времена ответственные работники, которые придерживаются подобных обрядов, в немилости. Вот ваш сын и разослал всем приглашения якобы на ваш юбилей… Сделайте благородное дело, атаджан, аллах вам воздаст.

Старик кивнул, хмуря брови: понимаю, мол. И снова сел, опершись на палку.

— А сейчас умойтесь под колонкой. Вон висит полотенце. Потом зайдите в ту маленькую комнату и переоденьтесь. — Латофат, махнув полной рукой, отчего широкий рукав шелкового халата скользнул к самому плечу, показала на времянку в углу двора. — Там я приготовила вам новый чапан, рубашку и ичиги. А это тряпье, — она брезгливо сморщила нос, — снимите с себя и бросьте в угол.

— Пророк сказал: «Дай неимущему одно — аллах вернет тебе девять». А-аминь! — Старик провел по лицу ладонями и, постукивая палкой, направился к худжре около летней кухни.

— Кроме чапана, все ваше, насовсем! — с гордостью крикнула вслед ему Латофатхон.

Старик, шагавший было с явным удовольствием, замедлил шаги, сник. Очень хотелось ему наконец надеть новую одежду. Он остановился, недоуменно посмотрел на невестку.

— Я чапан взяла напрокат, после тоя должна вернуть, — пояснила та.

Бува промолчал, только кивнул и вошел в худжру. Перед вечером пришел Аббасхан Худжаханов. Увидев отца, сидевшего разодетым во дворе, на минуту задержался возле него.

— А-а, отец! Здравствуйте. Как поживаете? — сказал он, похлопывая Тура-буву по плечу, и, не дожидаясь ответа, направился к дому.

На ступеньках, облицованных плиткой, он снял туфли и в одних носках ступил на сверкающий паркет веранды. Этот паркет, выделенный для возглавляемого им учреждения, он привез домой и выложил все комнаты. Бесшумно ступая по плюшевой дорожке, он скрылся во внутренних покоях.

Через несколько минут Аббасхан вышел, облаченный в полосатую пижаму, и пригласил отца на веранду. Велел Латофатхон принести чаю. Он подробно рассказал обо всем Тура-буве, так сказать, проинструктировал…

В воскресенье двор Аббасхана Худжаханова, где были поставлены столы, накрытые белыми скатертями, заполнили гости. На «юбилей» Тура-бувы были приглашены уважаемые люди города, занимающие высокие посты. Пришли и махаллинцы, среди которых были Нишан-ака, Хайитбай-аксакал, Чиранчик-палван, который обрюзг за последние годы, полысел, и недавно освободившийся из тюрьмы Мусават Кари.

Гости, уже опьяневшие и разомлевшие от избытка еды, не обращая внимания на старика, звонко чокались бокалами, шумно разговаривали, смеялись.

К Тура-буве, растерянно поглядывавшему по сторонам, подошел Аббасхан и тихо, чтобы никто не слышал, сказал:

— Теперь ступайте, отец, туда, к себе.

— Хорошо, сынок, хорошо, — закивал старик и, постукивая палкой, засеменил к худжре.

— Эй, Хормамат! — позвал Аббасхан одного из присутствующих джигитов. — Заварите-ка крепкого чая да отнесите имениннику.

— Будет сделано, хозяин, — ответил паренек и умчался исполнять приказание.

Латофатхон после того, как пропустила с гостями несколько рюмочек коньяку, внезапно прониклась сочувствием ж тестю, собрала со стола того-сего и занесла к старику, проведала его, наказала, чтобы не скучал.

А за столами в честь Тура-бувы, «почтеннейшего и любимого отца», произносились тосты. То один, то другой заплетающимся языком произносил его имя, предлагал выпить за его здоровье и желал долгих лет.

Старику же хотелось совсем немногого: выйти из темной худжры и посидеть вместе с людьми, послушать, о чем они говорят, и понять в меру своего разумения. Но сын и невестка дали понять, где его место, исключили такую возможность. Опасаются, что он проговорится кому-нибудь. А зачем ему говорить? Ведь той в честь обрезания внука для него такой же праздник. Что ж, пусть будет так. Лишь бы пребывала в благополучии и благоденствии их семья…

А Нишан-ака и Хайитбай в это время как раз говорили о том, что не видно почему-то юбиляра за столом. Здоров ли он?

— Позовите своего отца, пусть посидит около меня, — обратился Нишан-ака к хозяину.

— А, что вы сказали? — переспросил Аббасхан, сделав вид, что не расслышал, и хотел было пересесть на другое место.

— Зачем ты спрятал старика в худжре? — громко произнес подвыпивший Хайитбай-аксакал. — Какой же ты человек после этого?

— Сейчас позову, — недовольно сказал Аббасхан и пошел за отцом.

— У нашего почтенного Аббасхана с некоторых пор появилась привычка прикидываться глуховатым, — посмеиваясь, заметил Нишан-ака. Он рассказал Хайитбаю-аксакалу, как ловко Худжаханов вывернулся, когда его спросили в учреждении, где он тогда работал: «Почему вы попустительствовали тому, что в вашем присутствии Зиё-афанди, Баят, Мусават Кари вели враждебные нашему обществу разговоры?» Аббасхан, приставив к уху ладонь, подался вперед и говорит: «Вы погромче, не слышу. Знаете ли, в детстве я перенес грипп, который дал осложнение на уши, с тех пор стал плохо слышать». Оказывается, он абсолютно ничего не слышал из того, что говорили упомянутые личности.

Нишан-ака тоже знал про это. Он даже как-то решил его проверить. Однажды, разговаривая с Аббасханом Худжахановым на трамвайной остановке, он вынул из кармана гривенник и незаметно бросил на асфальт. Аббасхан, услышавший, как звякнула монета, тут же посмотрел под ноги, отыскивая ее вокруг себя. Но, в следующее мгновение вспомнив про свою «глухоту», снова заговорил громко и слушал собеседника, приблизив ухо.

Нишан-ака и Хайитбай-аксакал громко засмеялись. В это время к ним подошел Тура-бува. Они потеснились, предлагая старику место рядом с собой.

— Пожалуйста, отец. К го хочет иметь в старости почет и уважение, должен сам почитать стариков, — сказал Нишан-ака.

…Сославшись на интересы учреждения, Аббасхан Худжаханов устроил себе служебную командировку. Наказав сотрудникам работать с таким же рвением, как и при нем, — «чтобы не заметно было мое отсутствие», как любил он сам выражаться, — махнул в Ферганскую долину. А для сотрудников не было секретом, почему Худжаханов так часто пускался в вояж именно в ту сторону. Что ему в это время года делать в жарком, пыльном Ташкенте, когда его ожидают пир и веселье в прохладном прекрасном кишлаке, утопающем в зелени садов! Кому не любо сидеть в окружении близких душе дружков за дастарханом, уставленным яствами? Тут и казы, и коньяк, и тонко нарезанный лучок-анзури, и гранатовый сок, тут и жареная курица, и самса. Кто откажется от удовольствия снимать по кусочку с вертела шипящий шашлычок и отправлять тепленьким в рот? А жизнерадостные и словоохотливые друзья, произнося любезные твоей душе слова, умножают восторг твоего сердца! Что может быть приятнее и притягательнее этого? Молодеет душа, чувствуется, что живешь, а не существуешь, — ведь в мир-то этот мы приходим раз!