Александр Овсиенко - Материнский кров

И подступили холодные дни, выгнали Ульяну за порог своей хаты на отхожий промысел по окрестным станицам. Не одна ходила, с попутчицами, такими же горемычными бабами. Стиркой или иной поденщиной у немцев не могла себя и сына прокормить. У своих русских людей выменивала еду Ульяна и потому гордость свою ущемляла не очень — было уже такое прежде в гражданскую, в голодные тридцатые годы. Первый выход на этот раз сделала к Алексеевскому хутору возле Пашковской станицы. Там была Черномория, зерно добывалось легче и людей не так объели немцы, как в Псекупской.

От двора к двору ходила вместе с молодицами Дашкой Николаевой и Елькой Мерченковой: «Возьмите белую кофточку. Ношена мало, оборочки та строчечки в подгрудях, смотрите, яки ладненьки… А может, табачку надо? Есть табачок, крепкий та пахучий…» Побывала Ульяна и на зятьевом родовом подворье, но Настю Лабунину не застала дома, двоюродная сестра рассказала ей, что Настя ушла к брату в Платнировку, значит, и еще раз соберется без лишних уговоров.

Переночевали у Марфы Лабуниной и пошли по пашковским улицам дальше: «Вот кофточка… Есть табачок…» Кофточку Ульяна отдала за пятнадцать блюдечек кукурузы, и табак разошелся. На четвертый день вернулась в Псекупскую и занесла в свою хату полтора ведра желтого крупного зерна: «Ну вот, сынко, мы с хлебушком опять и куриц подкормим…» Но быстро разошлась добытая обменом кукуруза — опять иди, мать, за подворье, ищи себе и сыну пропитанья.

Менять больше из мелких вещей было нечего. Митя снял с себя майку:

— Несите, мамо, может, хоть два блюдечка кукурузки дадут…

И взяла, и понесла в кошелке со двора сыново исподнее белье.

Теперь на Суздальскую станицу путь держала, по знакомым местам шла, где на быках летом ездила. С ней пошли Верка Устинчиха и Галька Бельченчиха. Суздальцы установили другие мерки и запросы — тем тряпки не нужны, им деньги подавай, в торговом ходу у них был только русский рубль, а немецкие марки и не показывай, не пользовались временными, чужими деньгами, вперед смотрели — на послевоенную торговлю.

В Суздальской Ульяна купила кукурузное зерно по полтора рубля за пол-литровую банку — цена в самый раз по бесхлебному времени. Истратилась до копейки, зато и тяжелую вагу до дому волочила, какой и не унести на бабьей отощавшей за войну спине, тут попутные колеса только довезут. Хотя тишком, с перекладом назад добиралась, а все добытое сохранила, на свое подворье доставила, с трудом не посчиталась.

Когда отхожие хлопоты закончила и взялась за домашние дела, к ней подошел в сарае Ральф.

— Мамка, комрад ком комендатур: «Партизан, партизан — матка… Ком партизан…»

Опять Людвиг ей пакостил. Ах ты, хабарник лысый!.. По-твоему, мы в лес к партизанам ходили?.. Ты чужими руками со мною покару не сотворишь!.. Я ж тебе, поганцу, докажу!.. Ты надо мною рыготать не будешь в той комендатуре…

Ульяна и минуты не задержалась в сарае, побежала к Верке Устинчихе — сейчас у нее будет в руках доказательство, сейчас… Ух и надает она Лысому по мусалам «асвасом»… Ух и надает, шоб знал, шо не на такую русскую бабу напал… Я ж тебе, лысый вражина, докажу… Выходит, рано успокоилась, зря отдала Верке свой пропуск на выход за станицу: ты, мол, ближе к комендатуре живешь — сдай и наши с Галькой пропуска заодно со своим…

В хату Устинчихи вбежала, запыхавшись, будто заскочила сюда от погони:

— Вера, ты не отнесла наши с Галькой пропуска в комендатуру?

— Не. Хотела дивчину послать, а сама отдыхиуть упала на койку, бо захеканная ж с чувалом до хаты прийшла… — Устинчиха и правда выглядела неважно — глаза провалились, померкли и не смотрели на гостью, взгляд уходил к потолку хаты, туда же и голос следовал. Подломилась Верка в промысле и заботе о своей голодной детворе, лежала как больная. Тем бойчее казалась гостья и крепче ее слова, будто не за одну себя отбивалась Ульяна от немцев.

— Отдай, Вера, мне обое пропуска, а то найшовся уже немыц, той Лысый, шо самый вредный с моих постойщиков, и хочет на нас доказать в комендатуру, шо в лес к партизанам мы хо́дили… Я ту немецку брехню за ветром пустю!.. За то, шо они у нас творят, последние наши харчи посжирали, и мы теперь ходим христарадничать… Та за то нам давно пора всем в красные партизаны перейти, а не сидеть по своим хатам. От тогда они б с голоду посдыхали, все лысые та волосатые обезьяны немецкие! Мне сынок правильно читал, шо немцы лезли на Кавказ с мешками для добычи…

Давно Ульяна так не кричала в чужой хате, а сегодня разошлась, пользуясь тем, что Устинчиха жила без немецких постойщиков — никто в ее старой и маленькой саманной хижине не рисковал жить в квартирантах. Трое детишек к тому же было у хозяйки, сейчас все они бегали на вольном воздухе. Смолчала Верка, так и оставалась лежать на койке, не поддержала рискованный разговор, и Ульяна заторопилась назад в свою хату, где намеревалась навести не меньший шум, чем у соседки.

Немца Людвига она застала в хатыне и сразу с ходу набежала на него:

— Шо, крест хочешь заробить брехнею? До яких таких партизан мы, по-твоему, ходили? А вот до каких — по пропускам вашим немецким! «Асвас» кто нам давал, как не ваша комендатура? Пойдем вместе до вашего начальника и я ему расскажу, как я ходила: «Эссэ-эссэ дайте, добры люди» — и как ты на меня брешешь та штурлюхаешь!.. Вот тебе два «асваса». И третий принесу, понял? Э-э-э…

Кроме Людвига в хатыне было еще три постойщика, поэтому он не кинулся на хозяйку хаты, ограничился тем, что забормотал обескураженно:

— Партизан — никс, никс… Аусвайс, аусвайс, матка…

— Ото ж…

И все четверо немцев загомонили: «Аусвайс, матка. Гут, гут…»

Митя стал по вечерам уходить из хаты, и случалось, не возвращался до утра. А в конце октября затеял вечеринку. Собрал хлопцев, девчат, кто-то принес патефон, Иван Конюк пришел с гармонью, и шумное молодое веселье плеснулось огнем в стенах Ульяниной хаты, того и гляди, прорвется сквозь закрытые ставни, сквозь осеннюю тьму и скрытную затишь немотной жизни, в какую повергли теперь станицу немецкие порядки. Звучали довоенные новые песни, и русской пляской вызвенивалась гармонь. Потом до тех газет, что Митя привез летом из Новороссийска, дело дошло.

— «Русские березы и украинские вишенники шелестят ветвями: «Мы не хотим зеленеть для насильников», — читал Митя.

И молодые гости подхватили:

— И мы не хотим!

Куда-то далеко за горы отодвинулся от станицы фронт, не слышалось теперь с той стороны никакой стрельбы, и Сталинград, немцы хвалились, уже был разрушен дотла. Притихните ж и вы, хлопченята, перегодьте, надо ж выдюжить, чтоб на всю войну терпения хватило. Так думала в эти дни Ульяна и сына пыталась выводить из-под опасности, тем и жила. С вечеринки она несколько раз выбегала во двор, караулила: не дай бог подслушивает кто-нибудь под ставнями.