Александр Овсиенко - Материнский кров

Да сыну мало показалось того, что мать весь вечер и ночь промучилась страхом, — листки со статьями Ильи Эренбурга появились утром на заборах. Полицаи забегали по станице, грозились дать плеток тем, кто раскидал «жидовские грамотки». А Митя делал вид, что он тут ни при чем, и, когда Ульяна вечером намерилась не выпустить его из хаты, сказал обидчиво:

— Не застуйте, мамо. Хватит вокруг меня квочкой ходить. Я уже вырос. Не цыпля.

— Не, Митя. Я ще покажу тебе отцовского ремнюки… — Она загораживала дверь, держа руки на бедрах, локти были вскинуты вверх, как приподнятые крылья. На индюшку сейчас смахивала Ульяна и в сторону сына кидала торопливые слова: — За яким чертом те газеты из чемойдана доставал та по станице раскидувал с детворою?.. За то ж немцы расстреляют!.. Без вас есть кому воювать. Щас же скидай шапку! Никуда с хаты не пойдешь!..

— Годи, мамо, а то немцы на ваш крик, наполохнут. — Митя попятился до двери, присел на табуретку у стола, сбросил шапку. — Пора уже отвыкать от дурной моды… — Насупился, потер ладонью щеки и закурил.

— Меня и такую добры люди привечают, никто не обзывал, як ты, родный сын, седня… — Ульяна убрала руки с бедер, обхватила ладонями плечи и сразу слабее стала видом и старее, голос усталой обидой вытягивала к сыну: — А то, шо мать по ночам не спит, стадует, где ты блукаешь, то уже для тебя ничого? Нехай она жива в гроб ляжет, абы тебе не мешала блукать? Э-э-э… Так ото не думай, що ты вырос, як бугай, для того, шоб мать не слухать. Я ще с тобою справлюсь, пока ты в материной хате… Ще не так а материна мода подла, як кажешь ты, задирикуватый пивень…

Долго спорили, и все ж таки принял ее думки сын, сказал:

— Некому нас, мамо, сгуртовать, прикончим творить мелкую шкоду…

Печь еще топилась, Митя покидал в огонь оставшиеся в чемодане газеты, истолок кочережкой пепел: успокойтесь, мол, мамо, все доказательства против меня сгорели..

А рано утром явился в хату незваный гость — полицай Воловик. Ульяна не успела под коровой в сарае прибрать, замешкалась. Пойло для коровы грелось на плите в горнице.

— Собирайся! — приказал Мите полицай, никак не назвав, ни по имени, ни по фамилии, будто незнакомого арестовывал. Митя опустил босые ноги с койки:

— Дядя Филипп, за что?

— Цыть! Тебя не спрашують!

— Мамо!..

Ульяна стояла посредине горницы, теребила беспокойными руками пуговицы на стеганой безрукавке, белый платок охватывал голову и был подвязан, как у сестер больничных палат.

— Зато я спрашую: чого тоби в моей хате надо? Чого ты тут на мою дытыну винтовкою клацаешь? — Ульяна опустила руки вниз и шла на полицая, широко развернув пальцы в ладонях, — опасная была поза. Полицай забеспокоился, винтовку дулом к ней повернул, но руки держал-высоко от курка:

— Щас стрельну!.. Не подходь!..

— Стреляв заиц охотника… А ну — геть с моей хаты! Ах ты, выхлюст падлючий!.. Ты еще и на меня винтовкою клацать? Та в моей хате мою дытыну лаять?.. Щас же с моих очей за порог!..

Ульяна так громко кричала, что на ее крик вбежали в горницу немцы-постойщики. Ей только этого и надо было — подмогу вызвать. Увидев штатского с винтовкой в руках, немцы приняли Воловика за партизана или грабителя. Он не успел ничего предпринять, как его разоружили и крепко завернули руки назад.

— Партизанен? — громче всех кричал Людвиг, поднося полицаю большой, заросший рыжей шерстью кулак под нос. — Партизанен?..

А Ральф уже стоял возле Ульяны и осматривал ее всю, нет ли на ней каких-нибудь следов насилия.

— Мамка, никс? — показывал он знаками, не бил ли ее этот ворвавшийся на половину хозяйки чужой человек. Воловик тем временем извивался как уж и растягивал злобой свой большой рот:

— Та пустить же!.. Шо вы руки ломаете?.. От мать вашу в три господа!.. Я ж свой!.. Ах, расстуды ж вашу… В комендатуре ж вам… А вас… вас… — задыхался полицай злобой на мать и сына. — Вас обоих… И хату спалим…

— Я, я… комендатур, — поддакивал Людвиг и связывал Воловику руки солдатским брючным ремнем — ловко это делал, опытный был вязальщик.

Когда полицая вывели во двор, Ральф кивнул Ульяне: иди, мол, с нами как жертва разбойного нападения.

— Разбирайтесь вы, немцы, с ним сами, — отмахнулась она. — Никуда я из своей хаты не пойду…

Ральф и Людвиг увели полицая, остальные трое немцев остались и еще какое-то время топтались в горнице, гомоня между собой по-своему, и, взглядывая на хозяйку, сочувственно кивали: все, мол, обошлось, мамка, мы подоспели вовремя. Мотались бы и вы следом, думала Ульяна, прикидывая, сколько времени у нее остается, пока в комендатуре Воловик поднимет сполох. Мало ей тех минут, и она подняла руку, посигналила немцам: идите на свою половину, идите. Немцы вышли, оставив ее с сыном наедине.

Митя сидел на койке и молчал.

«Сыночко, родной, спроси шо-нибудь!.. Говори… Может, последние твои слова услышу…»

Ульяна тянулась к сыну, хватала сына глазами, как голодная, как перед казнью выхватывают последнее из уходящей жизни. Сколько сил ей стоило сдержаться… Если б только Митя знал, если б догадался узнать…

— Сховайся пока у Тайки… Где Лабунины в Пашковке живут, ты знаешь? Должен знать… — Ульяна торопилась. Какая-то мелькнувшая у окна тень человека заставила ее отпрянуть к простенку — то прошел по двору один из немцев-постойщиков. — Тикай, сынок, щас до Тайки… Я тебя сама найду… Не у Тайки, так в Пашковке… Всю землю пройду… Иди ж, а то поймают тут обоих… — она сама сорвала с гвоздя Митину фуфайку, накинула ему на плечи. Рукава извивались, подпрыгивали. Митя хотел скорее протолкнуть туда кулаки. Ульяна обхватила последний раз сыново лицо, обцеловала, выдохнула стон: — Ти-кай-а-а-ай! И уже через окно: — Родненьки-и-ий… живая найду-у-у-у…

Воловик вернулся вместе со старостой Плужником и гаркнул:

— Руки до горы, падло!

Все, думала Ульяна, живой, паразиты, не выпустят. Не плакала, не просила простить. Об одном жалела — Митя остается один, пропасть может сынок без ее материнского нагляда. Молча выходила с поднятыми руками из своей хаты, ни о чем не спросила полицаев, пока гнали ее до комендатуры. Шла навстречу осеннему солнцу, встающему за дальней пологой кромкой гор, не щурила глаза и на родимую станицу смотрела прощально. Холодный иней еще студил землю, не истаял с крыш хат, мелкой солью взблескивал на кровлях, деревьях, траве, уже прижухлых, будто до времени состарившихся, и на подворьях Ульяна не заметила ни одного молодого лица, а старухи, вставшие по привычке рано, отводили от нее глаза — арестантов всегда осуждали в станице.

В комнате, куда Ульяну ввели, за столом сидел в белой черкеске Якубский. Он просматривал какие-то бумаги, голову наклонил низко, лица почти не было заметно, только известная всей станице прическа выдавала в нем прежнего школьного учителя — волосы были теми же прямыми и зачесанными назад, сливались одинаковым цветом с черкеской, но были сейчас обрезаны короче и чем-то смазаны, будто для того, чтоб поспешнее снимать с них кубанку перед немцами и не портить прическу. «Ты не просто опять на военную службу вернулся — ты к немецким ворогам перекинулся, — смотрела на Якубского Ульяна. — А может, и Алексей не в безвисть пропал на гражданской войне, а ушел с кадетами за границу и тоже вернется в станицу для того же? И Матвий в плену мог немецкую винтовку взять в руки? Та такого брата и такого мужа я до скончания веку откину от глаз и плюну: «Не нужны вы мне теперь, прихлюстни немецки!..»