Александр Овсиенко - Материнский кров

Свисток немецкого конвоира заставил Малиниху прервать шепот, оглянуться на окна, и Ульяна спохватилась как хозяйка хаты, все ли гостьи разобрали свою одежду, пора выходить на конвойный насмотр, поведет их немец в комендатуру, там еще раз всех пересчитает и доложит своему начальству, как работали. Так она ничего и не ответила Малинихе, немецким свистом, как передышкой, воспользовалась, заговорила с другими невольницами, потом собрала всех общими словами:

— Айда, дивчата, на двор, а то наш наглядач каменюками по окнам начнет кидать — не нравится, шо загостювались, а самого за подворьем скучать одного оставили.

— Та он же с гармошкою.

— Нехай немкеням играет похоронного «жмурача».

— Давай и мы стопчем гопака за ночную прочуханку?

Выходили из стен Ульяниной хаты невольницы опять на ветер. Лица у баб засвежели, хоть песню запевай, как после доброго застолья. Музыка рядом была, да гармонист был чужак, чарки не испробовал. И воли не было, шагу не ступи, куда пожелалось, — впереди немецкая комендатура, сзади немецкий конвоир с винтовкой — уймись, русская душа, придержи свою песню. До лучших денечков придержи… Но горный ветер был вольным, от своих наддувал, если острее принюхаться — дымок красноармейской махорки учуешь, русский говор уловит заждавшийся слух. Близко фронт, близко свои, дыши одним с ними ветром, жди…

В сенцах Малиниха придержала Ульяну:

— Так чуешь, Кононовна? Никуда из хаты вечером.

— Осталась сторожихою, гавкаю тут одна сама на себя.

— Скоро придут гости… Много гостей. Наши бабьи хлопоты найдут пригоду…

К ночи горный ветер утих, выпала холодная роса. Тучи остановились вверху, упрятали звезды, но те редкие, что остались открытыми, светили ярко и были заметнее в захмаренном небе. Ульяне звезды всегда казались живыми людьми, точнее, души их она видела в ночной вышине — были на земле, а теперь улетели туда и живут там, напоминают о себе дальним светом. Призывно ли кличут, утешить ли хотят, но жить помогают, нельзя представить себе, чтоб угасли совсем, навечно вычернилось все вверху. В доброе мирное время появлялись ответные огоньки в станице, широко и просторно светилась по округе оконная россыпь, на свету мелькали людские лица, то там, то там распахнут настежь дверь — тепло крова истекало наружу, дышала ночная земля миром и покоем, вершилась в мирозданье жизнь. И вот все порушено. Наглухо затворены ставни на окнах, заперты двери хат, люди в темноте, как затворники, пережидают ночь, встречают без радости утро, не спешат наполнить дневным светом жилье, отпереть, отомкнуть свою жизнь — нет воли за стенами хат, прежней жизни нет, неметчина не в надобность…

Ульяна до назначенного Малинихой часа старалась находить себе дела вне хаты. С коровой затеяла долгий разговор, вспомнила, как водила ее на ферму колхоза «Парижская коммуна» по мартовской склизи и чуть было не сорвалось все дело, потому что быку после зимнего бескормья никак было не направиться на огул, у колхозных нетелей перегорали все сроки, но все ж таки покрылась Верба, не осталась порожней, ждет теленочка, скоро должна народить, совсем скоро, так что и уход сейчас большой нужен, и корм послаще и посытней. За этим разговором Ульяна и о своих родах вспомнила, рассказала о них Вербе и на Митю вывела, как поправился сынок быстро летом на коровьем молочке, да на творожке, да на сметанке и маслице, пока дома жил, а теперь ничего такого не знает, не кушает, и неизвестно, как живет вдалеке от материной хаты. Молозивом бы сыночка покормить и покохать, как малое тилятко, лобиком в пелену мамкиной юбки пригнуть, пристрожить, чтоб не шкодил. Был бы живой, живое живого дождет…

Замыкала думки своим привычным кругом и оттуда, как из укрытия, выглядывала, урочный час стука ждала.

«В своей хате — своя и правда. Держись, Ульяша, за хату». Так ты сказал, Матвий.

Нет, Малиниху тоже нельзя с порога привечать. Пусть входит в хату, как гостья, пусть уважит хозяйку, покажет, с чем пришла и чего ей нужно, от кого приветы передает и кому поклоны понесет. Я тебя, Марфа, по отчеству перегодом назову, а пока подожду, когда ты на мои очи другою повернешься, когда заслужишь такого привечанья. А может, в окоп сховаться и оттуда все высмотреть, кто в оплутах Малинихи по станице ходит ночью, как домовой, мимо немецких патрулей от хаты к хате гойдает?..

Малиниха сама пошла в немецкую комендатуру и заявила о пропаже ста пудов свинины. Малиниху в немецкой комендатуре долго расспрашивали, потом вызвали туда раз, другой, потом задержали на принудиловку. Что-то от Малинихи хотели узнать еще, кроме убытка в «сто пудов свинины».

— Покрали свиней, — твердила Малиниха на допросах. — Покрали ночью. А кто — не знаю…

— Та ты ж цыганка, знаешь, как уводят со двора потихому свиней цыгане, — настаивал Якубский. — Партизанам сама за станицу вывела?

— Сто пудов мяса покрали. Помогите, господин Якубский, поймать ворюг.

— От подшмалим весь твой цыганский выводок — сама покажешь, по какой дорожке уводила свиней до партизан и чем рыло свинячье присыпала, чи мукою, чи песочком, шоб тихо вести…

Такие вот разговоры водила молва по станице про Малиниху, и Ульяну они не обминули. О Марфином убытке в «сто пудов свинины» она не жалела, а за поведение дочек и за подсобку на немецких кухням сама выхрестила б, подвернись удобный случай. И за старое добавить было бы не грех.

Вместе отбывая немецкую принудиловку, Ульяна и Марфа не сближались, обе делали вид, что не знакомы. Другие невольницы над ними подтрунивали: «Два черта сошлись? Обоим ругня привычней, так ждете, кто первый начнет?» Сегодня Малиниха первая порвала молчанку. Выбрала ж день, когда у каждого станичника одно на уме про красноармейцев: пусть скорее вернутся и прикончат в станице неметчину. А все ж таки страшно ждать три постука в ставню и открывать ночью хату незнамо кому.

«Ой, не заплутала б Малиниха та не вкрутила б куда-нибудь с теми «гостьями»… Насчет пригоды рано балакать, пока хата пустая. Нехай сперва прийдут добры люди, я их глазами обкидаю, тогда и пригоду добру прикладу».

На стенных ходиках время повернуло к девятому часу и стрелки потихоньку прокручивались дальше, но никто не напоминал снаружи о своем приходе, условного стука не подавал. А кадушка стояла на нужном углу хаты, не спала Ульяна, помнила о словах Малинихи, поджидала, когда ж заявится ночной гость. Несколько раз прошли мимо хаты немецкие патрули, прочавкали своими сапогами по слякотной тропке, вытоптанной вдоль плетневых изгородней, отгуркотили непонятные слова. Машинный рык сорвал затишь за окнами хаты, стекла задзенькали и скоро уняли дрожь.

Ульяна загасила каганец, лежала на кровати в горнице, ознобилась спиной, ноги в шерстяных носках протиснула сквозь спинку кровати в самое нутро духовки — истопила жарче обычного сегодня печку-грубу и в чайнике кипяток душистый с веточками вишни приготовила. Неужели напрасно хлопотала? Ой и выхристю ж я тебя, Марфа, если падлючить в моей хате нагадала…