Александр Овсиенко - Материнский кров

«А вдруг немцы?..»

— Хозяйка, открой… Свои. Хлебушка вынеси…

— Щас, родненький… щас…

Ульяна закружилась в темной хате — куда-то за дверцы кухонного стола убирала вечером кукурузные пляцики, чтоб мыши не погрызли… Руки у нее дрожали, пышки крошились в ладонях. Она понесла еду на вытянутых руках, как слепая, угадывала путь на выход… Ее ждут красноармейцы, в двух шагах ждут… А тут засов в сенцах, каюдубина, не вытащить занятыми руками…

— Мамаша, быстрей! — попросили со двора, и Ульяна снова обострилась слухом. Кричали «ура» теперь совсем близко, в Холодном переулке, и громко били винтовки. Немцы не отвечали пушками, только взрыгивали короткие автоматные и пулеметные очереди. Чуть ли не зубами она откинула последний запор, и дверь сразу подалась на нее, а проем заслонила фигура бойца в плащ-палатке.

— На, родненький… Бери чуреки…

Кто-то еще протягивал к ней руки.

— Берите, шо есть… А хлебца нема, хлопцы…

Русские солдаты кусали мягкое крошево и о чем-то говорили торопливо между собой, а сами оглядывались кругом, просили дать еще. Ульяна метнулась назад в хату, выгребла из-под миски последнее…

Четверо красноармейцев подкрепились у ее порога, побежали дальше в глубь станицы. Там сейчас стреляли густо и совсем смолкло «ура». Немцы выскакивали из хат, выбеливали в темноте исподним бельем. Крики, выстрелы, короткие стычки рукопашной схватки. Не уйти ворогам! Не сносить головы!..

С Татарской горы застучали тяжелые пулеметы немцев, плеснулись в небо огнем ракеты, по-гусиному шипели, будто злились на дождь, что мешал им светить в полную силу.

Звуки ночного боя быстро множились. Ударили немецкие пушки с косогора. Снаряды с воем пролетели над крышами хат и упали за Холодным ериком, взрывы сотрясали землю. От других залпов не слышалось грохота взрывов — снаряды лопались на высоте, сверху осыпались на землю осколками железа. С частым визгом секли воздух немецкие мины, все отчетливее выделялся в шуме ночной схватки треск немецких автоматов, их очереди посыпались в темноту.

Красноармейцы начали отход. То в одном, то в другом месте вспыхивал из тьмы винтовочный выстрел, и туда сразу же пролетало несколько злых автоматных очередей…

Над Ульяниным огородом зависла немецкая ракета. Видно было, как, убегая от немцев, перемахнул через плетень красноармеец в плащ-палатке и тут же споткнулся, выронил из рук винтовку. Больше он не приподнялся от земли. И еще несколько убитых застыло под зимним дождем…

— Господи, та шо ж это такое?.. Господи… — хваталась за голову Ульяна, когда заскочила обратно в свою хату и заперлась. — Та как же так можно?.. С одними винтовочками и — «ура»?.. Та кто ж их заставлял-то «ура» кричать?.. Подкрадайся по-тихому, если жить охота… Рази ж тем криком пулеметы та пушки передюжишь?..

Когда снова раздался стук в наружные двери, она приготовилась к самому худшему. Но все ж таки пошла открывать — иначе немцы забросают хату гранатами.

Ее сразу ослепили светом ручных фонариков и оттиснули в сторону.

— Иван пуф-пуф? — спрашивал кто-то, трудно дыша. Она закрывалась руками от жалящих ее лучей света, ничего не могла ответить толково. Несколько человек пробежало вовнутрь хаты. Зашарили светом по стенам, один полез на горище. «Никс, никс», — слышалось оттуда. И вдруг чужая орда отхлынула, хата снова опустела.

Ульяна боялась верить, что осталась жива. Может, немцы отошли, чтоб стрельнуть от сарая?.. Давала ж пляцики красноармейцам, а кто-то мог смотреть, як наглядач…

От земли струилась туманная испарина, дымно застила хаты, хозяйственные постройки, плети виноградников висели как обрывки колючей проволоки. Все сотворенное руками человека виделось зыбко, непрочно, проступало из рассветной хмари частями, деталями, будто на краю станицы после ночного боя ничего не сохранилось целого, есть лишь кое-что уцелевшее от порухи. И сама Ульяна, когда стояла утром на огороде и осматривалась, была похожа на побитую грозой старую яблоню — крепка статью, почернелое лицо искороблено морщинами, и в глубоких впадинах глаз взблескивает потаенный огонь.

В сторону Холодного ерика изредка пролетала немецкая ракета и зависала над покатым выгоном, уже блеклая, ненужная, чужая. Никакого отзвука не доносилось с той стороны, откуда наступали ночью красноармейцы, будто все они полегли под пулями, и некому хоронить убитых… Доколе? Та где ж та покара господня, где? Та неужели ж очи твои, господи, стали незрячи? А может, ты отвернул их от русских людей и перекинулся к ворогам?

Идти к хате по раскисшей глинистой мокроте огорода было трудно, тяжелые комья налипали на галоши, она будто выворачивала себя из земли, продвигалась медленно, неохотно, как возвращаются к разрушенному крову, к пепелищу, куда нельзя не прийти, не взглянуть. Но подошла к сараю, уловила залах коровьего стойла, и сердце захолонулось острой виной перед другим живым существом, которое терпеливо дожидалось ее рук, надеялось на уход и заботу.

Корова тянула к ней голову через маленькое сарайное окошко, шершавый язык сухо терся по раздувавшимся ноздрям, фиолетовые глаза ртутно блестели. Ульяна выгребла из кармана фуфайки горсть кукурузных крошек, протянула на ладони:

— Вербочка… Вербочка… Моя ж ты хорошая, и ты ночью стукоты спугалась? Стоишь тут одна и плачешь, моя умница…

Голос Ульяны отсырел, рвался сиповатым хрипом, она оглаживала коровью шею, втягивала в себя жилое тепло ее стойла и сама согревалась, отмякала душой. А хозяйские хлопоты уже подступали: живая осталась, значит, надо работать, некогда ахать и досадовать на разор. Наложила кукурузных будыльев в коровью кормушку, затопила в хате печь-грубку, сладила корове на питье замешку, прибрала в стойле, в хате взялась порядок наводить.

Первым делом она полезла на горище. Оскальзываясь на мокрой глиняной стеле и горбясь под стропилами и нарыжниками соломенной крыши, доставала в разных местах то наполненную до краев водой жестяную консервную банку, то старый чугунок, то тазик, выплескивала из них воду в ведро. Справив дела на горище, принесла с речки свежей воды, замочила кукурузную крупу под пляцики и старалась жарче протопить печку в горнице, а на русскую печь в хатыне рукой махнула: дождусь лучших времен, тогда и высушу летнюю половину. Раньше только хлебы выпекали там зимой, а нынче немцы-постойщики заставляли каждый день греть для них теплую лежанку — порохом спалились запасы. Ульяна все ж таки осенью несколько раз выходила к Псекупсу ловить заплаву и хорошо натаскала, надеялась, что хватит на зиму, а пришлось тратить на две печи и протратилась, не дотянуть до весны. Сегодня, когда набирала в речке воду, проплыл мимо Полянского брода здоровущий карч. Так жалко было, что не захватила с собой веревки с «кошкой» — закинула бы и притянула к берегу, до вербы приарканила и никуда не делся бы. Уплыла добыча, ничего не поделаешь, если сама жизнь с круга сбилась…