Александр Овсиенко - Материнский кров

— И шо ж ты думаешь, тот Гунтырь посылками наших красноармейцев встретил, когда ночью они на нашу хату наскочили? — спросила Елька басом, и Ульяна поняла, что для самой себя та вопрос задала. — Нас под пули посажал — вот какие им посылочки наготовил! У нас хата без сенок, две комнаты с одной дверью. Наше окно на Холодный ерик выходит, туда он и посадил меня с детворой на койку — прямо под окно, а сам с пулеметом сел к другому окну, шо на станицу. Наверно, ждали уже немцы наших той ночью, когда разведка «ура» кричала. Винтовки застукали за Холодным — немец Гунтырь сразу до нас. Передвинул койку от боковой стенки до окна, детвору туда, как цуценят, — кыдь, кыдь, та на меня пальцем — сидай, мамка, с ними. Сам до пулемета побег, а на нас винтовки другие немцы держат на сготовку. Сидим, затуляем окно, шо ж тут поделаешь, жить же охота, и детвору жалко. Подбегает до окна русский, вижу, шо плащ-палатка на нем, в руке граната — щас кинет в хату, убьет нас всех! «Не кидай, — кричу, — мы русские! — и в форточку сама голову высунула: — Не кидай, а то дитей поубиваешь!» Он руку с гранатой опустил и просит: «Мамаша, дай что-нибудь покушать… Дай скорей!»

Просунула кусок мамалыги в форточку: «На, поешь та тикай от окна…» Побег, мамалыгу на ходу кусает. За угол хаты завернул, а тут немыц Гунтырь из пулемета от другого окна — прямо ему в спину!.. Так с мамалыгой в руке и упал, кончился… Ой, Ульяша, богато же тех разведчиков тогда полегло!.. А мы ж перетрусились за себя самих, та за детей, та за добро свое… Немцы, когда наших разведчиков поубивали, у Холодного опять цепью залегли, стреляют, а дальше вперед не лезут. Слышу, Абросимчиха кричит: «Пан, не стреляй! Пан, не стреляй!.. — Выводит корову свою прямо на немецку цепь: — Пустите пройти до станицы, а то там дуже стреляют!» Немцы погуркотили, до себя взяли. Значит, корову ей свою так жалко было, шо и от своих до немцев перекинулась? От идолова душа!

Елька прервала рассказ, ждала, что Ульяна тоже начнет ругать Абросимчиху. Ульяна отмолчалась. Выходит, и Ельке удобнее в свидетелях ходить и других виноватить, чем самой быть виноватой. И ту Абросимчиху спроси — тоже расскажет, как много наших разведчиков немцы погубили, и похрестит, наверно, ворогов, а русских пожалеет и скажет, что с перепугу ту корову на немецкую сторону погнала. Немцам того и надо, чтоб цивильные русские в драку не встревали, привыкли плевать на всех цивильных, ни за людей, ни за воинов не признают — пустое место, на глаза нечего брать. И на Малиниху так залютовали, до «глинищей» приставили, шо не такая баба, какой считали. Вот с кем щас побалакать бы…

И еще три дня тянулась военная передышка.

Немцы пока удерживали Псекупскую и сюда торопились вывести остатки разгромленных в горах гарнизонов и обозы ближних тылов.

В станице опять стало многолюдно. От Горячего Ключа, Калужской, Суздальской и Бакинской станиц отступало сюда побитое немецкое воинство, солдаты были грязными, небритыми, многие были перевязаны бинтами, утратили весь свой воинственный пыл, с каким подступали осенью к горам.

Дождались станичники вражьего позора, осмелели, забегали от хаты к хате с одной общей радостью. В некоторых подворьях собиралось по нескольку семей, чтоб вместе переждать остатние часы неволи, люди много говорили, взглядывали через окна на отступающих немцев, как узники, нетерпеливо ждали освобождения.

Ульяна и Елька Грущенчиха ушли на Широкую улицу к Орьке Кустенчихе. Орька за время оккупации поистратилась здоровьем и норовом сникла, встретила их не очень приветливо.

— Некуда вас, дивчата, принять.

— Та мы хоть в погребе или в сарае пересидим…

— Не, не. Сарай занятый — там уже ховаются люди. А в погреб нельзя…

Не узнать Кустенчиху. Скажет что-нибудь быстро и губы прикусит, крючковатый нос книзу наклонит, будто слушает уличный шум, на двери хаты огляды держит. Так лесная пугливая птица от своего гнезда опасность обычно уводит, спасая птенцов.

«Страх Орьку оплутал, — приглядывалась к ней Ульяна, — а была ж отчаюгою. Все мы теперь кручены та биты». Она уже знала, что в недавнем ночном бою красноармейцы прорвались и к Широкой улице, здесь затеяли перестрелку с немцами, и шальная пуля убила Орькину корову. Мясо, конечно, не пропало, Орька разрубила коровью тушу на куски, спрятала в землю на огороде, так что мясным пропитанием сейчас была обеспечена, но разве ж в радость хозяйке убитая корова? А все ж таки то уже позади, что случилось с Орькиной коровой. Почему ж до сих пор не выправилась баба? Какую такую заботу не спроворила, что она ей покоя не дает? Чужая душа — потемки, верно сказано.

Гостьи молча топтались на снегу, детвора плотнее облепила Ельку Грущенчиху, годовалую дочку та держала на руках. Из окон Орькиной хаты выглядывали ее дети — дочка и сын, плющили носы о стекла. Она оглянулась от крыльца туда, погрозила пальцем и вдруг резко присела и крикнула:

— Та-та! Та-та!

Орькины дети порскнули от окон.

— Вот так вас. А то повылуплялись, як наче людей не бачили. — Орька шагнула со ступенек крыльца, оскользнулась кожаной подметкой бурок о льдистое крошево и схватила Ульяну за руку — то ли здоровалась, то ли равновесие хотела удержать. — Ладно, дивчата, рази шо в хате переспите покотом на полу. Трое малых с вами, а то не пустила б…

— Дома на своих пуховых перинах отоспимось, а в гостях — куда хозяйка покладет, — пробасила Грущенчиха, покачивая на руках грудную дочку, а остальных подтолкнула локтями вперед. Ульяна взошла на крыльцо последней. Она не задавала Орьке вопросов, соглашалась и с малым квартирантским уютом.

Когда гостьи сложили свои пожитки, присели и расслабились немного в теплой хате, а Елькины дети уже с Орькиными общие дела нашли, Кустенчиха сказала:

— Пришли до меня живыми, так слухайте, шо я вам скажу: ни сами, ни детвора днем за порог хаты ни шагу. Если прийдут немцы, молчите, а то не дай бог на моем подворье стрелять начнут. И те, шо проходят мимо хаты, нехай идут своей дорогой, вы на них через окно не выглядайте. Приемна вам моя хата, значит, делайте, як я кажу. А нет — шукайте себе другую.

— Ты, Орька, як наче тот Дьяченка, даешь приказ, — махнула на товарку Грущенчиха.

— В своей хате — своя и правда.

— Та ото ж. Другую шукать не пойдем, — примирительно кивнула Елька и опять, как и во дворе, покачала на руках дочку.

— А для меня твой приказ не приемный. Я днем на горшок не сидаю и в своей хате, а в чужой и подавно не сяду, — поднялась с лавки Ульяна. — Так шо я за порог пошла. Ховайтесь вы тут без меня и сами за собой горшки выносьте. — Она запнула расслабленный моток головного плата, потом подхватила на руку свой узел с пожитками и вышла.