Александр Овсиенко - Материнский кров

— Про ту гранату я знаю, — ответила Мария, становясь озабоченной. Она быстро оделась по-уличному и кивнула солдату на спящих в кровати трехлетних девочек-двойняшек: — Поухажуй пока за дивчатами, я скоро вернусь.

Солдат спрыгнул вниз, потянулся:

— С голодного кавалера какой толк?

— Та картошку я уже сварила, — откликнулась Мария, — и в погреб не отнесла под замок.

— Оце добре, — обрадовался солдат, потирая руки. — Оце казачка. — И он вытянул губы, тряхнул стриженой головой, изображая воздушный поцелуй.

— Ты не придурюй, як циркач. Я тебе ухи надеру, если в хате шо случится. — Мария скорым шагом пошла к двери.

Они спустились по Холодному переулку вниз, миновав хату сестер Удовенчих, повернули налево. Тишину нарушил гул самолетов — это быстро летели от солнца два «ястребка». Над станицей они сделали вираж, хорошо были видны красные звезды на крыльях. Ульяна и Мария замахали приветственно руками (наши, наши летят! Ура!), но радость быстро погасла, когда они подошли к подворью Устинчихи. Ни одного следа не было на снегу, нежилым духом повеяло от закрытых ставен, и они переглянулись: что будем делать?

— Давай побольше соберем баб? — предложила Ульяна. — А то я боюся мертвоты.

Оказалось, что почти все соседи знали о разведчиках, к хате Устинчихи согласились идти еще три женщины. Почему-то не видно было нигде самой Верки. Хозяйка хаты, где она квартировала, сказала, что та ушла от нее два дня назад. Больше искать не стали, говорливой бабьей компанией вернулись от Широкой улицы на Береговую, а перед калиткой нежилого подворья притихли, затолкали друг дружку локтями, никому не хотелось заходить первой — пропустили вперед Ульяну. Закрытая изнутри дверь хаты опять всех озадачила: никто из них не рисковал зайти на Веркино подворье после наскока немцев.

— Эй, хлопцы! — закричали бабы разом все. — Открывайте! Нема уже немцив в станице! — Стали колотить в дверь кулаками, плечами толкать. Не отзывались изнутри живые. Бабы ослабили напор, перестали закликать, и тогда в тишине уловили шумок ворохнувшейся на крыше соломы. Как по команде, все вскинули глаза кверху. Кто-то продирался там сквозь снеговой куржак и солому, прогреб дыру, высунул макушку серой шапки, а после и мужское лицо обозначилось, да было таким замороченным, что бабы закрестились.

Худой человек в шапке со звездочкой смотрел вниз. Он хрипел и не мог ничего сказать. Закрыл глаза, протиснул к шапке руку, шевелил пальцами, стараясь догнать, коснуться чего-то ускользающего, досадовал, что сил не хватает, и дышал надсадно, хрипом исторгал себя наружу. Вместо слов он показал растопыренную ладонь, поочередно складывал пальцы. Женщины поняли: их там пятеро. Эта новость придала им силы, они все нажали на запертую изнутри дверь хаты, выдавили засов и повалились в сенцы.

Из чердачного люка высовывались красноармейцы. По впалым щекам красноармейцев текли слезы, опущенные вниз руки понятней всяких слов показывали радость. Женщины тоже заплакали, хотели поскорее поздороваться, подпрыгивали снизу, норовя коснуться солдатских рук.

Ульяна первая дотянулась до чьей-то протянутой сверху ладони и вдруг почувствовала, что холодные пальцы красноармейца сопротивляются, он хочет собрать их в кулак, а сил мало, сжать кулак он не может и дергает назад руку, будто пойманную в капкан. Ульяна тревожно глянула вверх и натолкнулась на злые глаза Гурама. Она тотчас выпустила его руку и отошла в сторону.

Соседки гомонили и плакали от радости, что видят столько спасшихся от немцев разведчиков, но радость эта отдалилась от нее, чужой себя здесь она почувствовала, горечь одиночества растекалась въедливой тоской. И когда красноармейцы рассказывали, как они сидели тут голодными пятеро суток, слизывали от жажды иней со стропил и соломы, отощали до того, что без помощи и с чердака не могут спуститься, а бабы заревели в голос, теперь уже от жалости к военным страдальцам, Ульяна стояла молча, глаза ее были сухими, невидяще буравили светлый квадрат, отпечатавшийся в сенцах от распахнутой наружной двери.

— Будем по одному брать хлопцев до своих хат, — сказала Мария Любивая. — Ты, Кононовна, не возьмешь? То больше всех хлопотала, а теперь — гайда, бабы, я пошла в сторону?

— Не чипляйся! — огрызнулась Ульяна. — Я не бесхатняя.

Сил у красноармейцев было совсем мало, и они просили скорее дать им хоть что-нибудь пожевать съестное. Но станичницы были опытные в таком деле, по себе знали, что такое голодовка. «После, родненькие, после пособим с едьбою, потерпите, а то от сухоежки пропадете», — объясняли они.

На перекладины лестницы настелили бабы свои фуфайки и по ним осторожно снимали голодных красноармейцев вниз. У Гурама оказались отмороженными ноги, а выглянувший с крыши был контужен, с ним пришлось труднее всего. Говорить он не мог, жалобно хрипел, показывая на открытый сухой рот и опираясь на приклад автомата; на ремне у него висел нож с целлулоидной цветной рукояткой. Такого оружия не было ни у кого из всей группы спасшихся разведчиков, чувствовалось, что он держался на особом счету, привык действовать сам и подталкивать к действию других. Ульяна выделила его в свою хату, узнала, что его зовут Федей. Гурама взяла Мария, сбегав за подмогой к своим постойщикам, остальных разобрали по хатам соседки.

По дороге к хате раненый присмирел и ноги старался ставить тверже, хотя вид у него был куда как не бравый. Ульяна несла автомат в левой руке, а правой подхватывала Федю под мышку. Он был ниже ее ростом, часто останавливался передохнуть. Измаявшись, она решительно зашла вперед, подкинула на закорки и понесла.

В хате первым делом взялась кипятить воду. Пока кипяток грелся и остывал, снова с беспокойством голодного человека мычал молодой разведчик и показывал знаками, что хочет похлебать чего-нибудь.

— Подожди, родненький, я пока не варила, — втолковывала ему Ульяна и переворачивала перед его глазами пустые чугуны и кастрюли, — щас сварю, щас…

Покормила она Федю первый раз картофельным супом, кукурузный пляцик, прежде чем дать, в кипятке размочила. Федя следил за каждым ее движением, крутил головой, захватывал ложку зубами. Ульяна легонько дергала деревянную ложку назад, успокаивала:

— Не захватуй, не захватуй. Супа богато, больше никому не отдам. Потрошку будешь исть, а то желудок твой щас негожий. Привыкнет к горячему, тогда и наисысь до пуза…

Все, что осталось из варева, она вынесла в сенцы — не дай бог изголодавшийся хлопчик съест много и пропадет, бедный, от заворота кишок. А самого Федю уложила в койку, накидала сверху побольше покрывал, чтоб скорее согрелся и уснул. Пока печка была горячая, она прокипятила в большом чугуне его солдатское обмундирование, потом выстирала все, кроме ватника.