Александр Овсиенко - Материнский кров

Григорий Северьянович Коломиец — так звали нового бригадира, который заменил не вернувшегося из Мартановки Стрекоту, — жил неподалеку, на Береговой улице. Ульяна застала его в сарае, где он опутывал рога корове, делал «налыгач», чтоб не бодалась во время дойки. «И Северьянович не побоялся расстрела — ховал свою бодучую Зорьку в конюшне». Ульяна, наблюдая за бригадиром, сказала, зачем пришла. Коломиец был небольшого роста, с брюшком, седые усы свисали по-казацки вниз. Он провел Ульяну в хату, там еще раз выслушал просьбу (он был туговат на слух), набычил крутую шею, подергал свирепо усы, однако отпустил без возражений и в сроках отлучки не ограничивал.

— Поезжай, Кононовна, — сказал он. — Сколько треба, столько и побудь у Мити. Привет передай. Драл я ему ухи за табак, та он малый был, а уже курить учился…

Возвращалась Ульяна от бригадира уже в потемках. Ветер дул боковой, иногда даже приходилось придерживаться за попутные заборы. Надо было добежать до Одарки, весточкой от ее крестника поделиться, но пожалела Ульяна время — не было его на расспросы да пересуды, только слез прибавит эта встреча. Одно теперь Ульяну беспокоило: что она Мите в госпиталь понесет? Выходило, что, кроме молочного кисляка, нести нечего, даже крупа кукурузная, как на грех, сегодня утром кончилась, а картошки только на семена осталось одно ведро, значит, менять на кукурузу нечего. Но что-то надо было придумать, чтоб выкрутиться и не прийти к сыночку в госпиталь с пустыми руками.

Дома она сразу полезла в сундук и с самого дна достала почти новое армейское одеяло — ночевали у нее как-то красноармейцы и по тревоге сыпанули во двор да так и не вернулись обратно в хату, а одеяло осталось. Ульяна убрала его в сундук, решив, что приедет Митя на побывку, она ему и отдаст. Теперь вот надумала променять на кукурузу, чтоб хоть чуреков испечь для сына, если лучшего гостинца не достать в такое время.

— У деда Турчина кукуруза есть, — говорила она сама с собой, заворачивая одеяло в мешок. — Ой, дожила, самой себя совестно: ни дома исть нечего, ни сына раненого накормить, если казенное одеяло не выручит…

К старику Турчину надо было идти мимо табачного сарая, потом немного пройти по Береговой улице и повернуть направо в заулок. Ульяна знала стариков еще с детства — наискосок жила от них в родительском доме. Воспоминание это мелькнуло и пропало, не до того сейчас ей было, торопилась она и бежала по темной улице с опаской.

Все окна в хате Турчиных были уже закрыты ставнями, и дверь долго не открывали. Потом старик через сени спросил:

— Кого там чорты носят? По якой нужде?

Ульяна назвалась по девичьей фамилии, но дед засомневался:

— Никого из Глущенкив в станице щас нема. Я ж знал их всех: дида Канона, жинку его, Домну, дивчат — Кильку, Ульяшку, Орьку и хлопцив — Алексия, Сэмэна и Хведьку.

— Я Ульяшка, диду. За Матвия Полукаренка я выйшла. Около Полянского броду мы живем. Открой, диду, я не с пустыми руками прийшла.

— Ты одна, чи с тобою ще кто?

— Никого больше. Та и я не шлындала б по станице, на ночь глядя, если б седня люди весточку от сына с госпиталя не передали. — Терпение кончилось, ушла бы Ульяна прочь, если б знала, у кого другого сможет обменять одеяло на еду. — Ой, диду, чи бабы боишься? — упрекнула она.

Изнутри загремели засовы, дверь приоткрылась — гостью рассматривали в щелку, потом все же таки впустили…

Спать в эту ночь Ульяне не пришлось. Дед Турчин дал за армейское одеяло пятнадцать качанов кукурузы в початках, которую надо было освободить от кочерыжек и перемолоть, и она сбегала к Марии Любивой за своей крупорушкой — та опять взяла и придержала. Побалакали, повздыхали, что чуть было в тюрьму не угодили, но, слава богу, в комендатуру уже месяц как не вызывают. Спасибо Феде, похлопотал за них, может, совсем пронесло, обошлось и запрет на выезд за станицу теперь не действует.

Пока молола крупу, пекла чуреки, крошила листья табака и укладывала в кошелку узелок с гостинцами для Мити и пока привела из сарая корову и устроила в сенках, натаскав ей корма и воды на два дня, время к четырем утра подбежало, к Зойке было пора.

Еще не развиднелось. Ветер по-прежнему дул с гор, полукруг луны желтел в бледном ободе, крупные звезды мерцали тускло — к морозу. Придерживая кошелку, чтобы не раскачивалась и не выплескивался кисляк, Ульяна скорым шагом двинулась через переулок. Комья мерзлой глины скользили под ногами, как обмылки, она чертыхалась, но осторожничать было некогда — сегодня ей предстоял долгий путь.

Зойкина хата, маленькая, как улей с соломенной крышей, боковыми окнами выступала в переулок. Ульяна ладошкой слегка стукнула в закрытый ставень, постояла, зябко поежилась. Невмоготу было стоять одной в темноте на таком ветру, и она постучалась вторично. Сквозь щели в ставне проникли желтые полоски, свет мигнул, стал слабеть, истаял вовсе — Зойка пошла с огнем открывать и скоро забрякала в сенцах щеколдой.

До дома, где ночевал мальчик, было рукой подать, в пять минут они добежали туда. Открыла им бабка, усохшая, согнутая пополам старостью. Двигалась она, однако, шустро, говорила, как и Зойка, скороговоркой, не напрягая слуха, чтоб услышать ответ.

— Миколай сказал про записку, а я и сгадую: чей хлопец матери с госпиталю пишет? Так то ваш Митрий, Кононовна? Помню Митю, помню, от корогодивской породы белявесенький. А щас кругом одно горе, одно горе, царица небесная… В городе голодуют, не дай бог…

Мальчик спал на русской печке и, когда его разбудили, стал одеваться проворно, как солдат. Ему было лет двенадцать, смуглое лицо от недоедания пожелтело, щеки ввалились, и только карие глаза сохранили живость, смотрели вокруг с интересом, детского любопытства не утратили. Поняв, что взрослые говорят о вчерашней записке, он сказал:

— Та тетя говорила: он в ногу раненный.

Ульяна закрыла рот ладошкой — дыхание у нее занялось. Подбежала к мальчику, присела и затеребила за рукав.

— А шо ще сказала та тетя, родненький?

— Сильно забинтованная нога… — Мальчик виновато помолчал, будто прослушал объяснение школьного учителя, и добавил: — Под Абинкою много наших немцы поубивали…

— Ой, горе… Лежит сынок, на ножки не встает… Чи застану живого?.. — Ульяна, постанывая, забегала по хате. Зойка и старуха тоже всхлипнули. Мальчик растерялся от женского плача, стал успокаивать старуху:

— Ба, не плачь… Ба…

Просьбы мальчика заставили и Ульяну остановиться. И она вытерла глаза, подошла к Зойке.

— Подожди меня, Зоя, трошки. Побежу я до Одарки, отдам ей ключ от хаты, а то у меня там корова, закрытая в сенцах.

Вспомнился ей сон — Митя во всем черном, конь вороной. Видево то было неспроста — страшное знамение…