Александр Овсиенко - Материнский кров

«Поехали Митя и Тимко в бригаду добрать на подводу остатки домашнего добра, заночували, а тут русские разведчики и вышли из степи на свет в ихнем оконце. Митя давай проситься к ним в группу: «Взрывник я, возьмите в пригоду», те и свели от Тимка хлопца». — «Справным парубком уходил сынок в солдаты, а теперь лежит с перебитой ножкой, на госпитальной койке матуську ждет».

Город был в этот ранний час тусклым, всюду виднелись развалины, редкие фигуры горожан двигались между развалин вяло, будто тени деревьев, голые ветки которых раскачивал сквозящий вдоль улиц ветер. Центральная больница оказалась разрушенной, таблички с номерами домов и названиями улиц были во многих случаях сорваны, на их месте выделялись на стенах светлые или темные пятна.

Ульяна проходила квартал за кварталом, от дома к дому и не могла найти госпиталь, пока не увидела в одном месте, как со двора выехала подвода, за ней шло четверо солдат, а возница почему-то не сидел на передке — с вожжами в руках шел с подводой рядом. Она уже хотела окликнуть солдат, как справа оказался тот самый двор, откуда выехала подвода, и через него двое санитаров в армейских шапках несли носилки, накрытые простыней. Санитары скрылись в дверях двухскатного, камышом крытого погреба, но быстро вышли назад с пустыми уже носилками.

«Тут Митин госпиталь и есть», — смекнула Ульяна и пошла к главному входу одноэтажного здания, стоящего буквой «п» в глубине двора, в обоих крыльях дома тоже было по входу с высоким каменным крыльцом.

В вестибюле ее остановила женщина в шинели и в шапке со звездочкой:

— Гражданочка, сюда посторонним входить нельзя.

— Сын записку из госпиталя прислал. Может, он тут лежит? Шаумяна улица ж… Санитары военни, а не нянечки…

— Все верно: и насчет улицы и какие у нас санитары, а пропустить вас в палаты я не имею права. Запрещены посещения в такое раннее время. Выйдите, гражданка, на улицу и там ждите, когда разрешат допуск посетителей к ранбольным.

— Я ж весь день вчера бегла от станицы, за ночь глаза ни одного не заплющила…

Ульяна с надеждой заглядывала в глаза вахтерши. Та окинула ее оценивающим взглядом.

— А как фамилия вашего сына?

— Полукаренко. А звать Митей. Сам дужий на вырост, а с лица белявесенький, — сказала Ульяна привычным набором сыновых примет. Добавила: — В ногу поранетый… Кажись, под Абинкою.

— Помню, помню, — оживилась вахтерша. — Я ж Митю и привезла из-под Абинки. Живой Митя. Крови потерял, правда, много, но рана у Мити не опасная. Так вы, значит, Митина мама? Он очень ждет вас. Как вы узнали? Он вам записку послал и вы так быстро ее получили и сразу сюда бегом? Или городские родичи вам сообщили? Я ж до Митиной тетки бегала с его запиской…

Вахтерше было около сорока лет. Ульяна быстро почувствовала себя равной с ней, тоже стала задавать ей вопросы, они разговорились, раненый Митя сблизил обеих.

Попутно вахтерша рассказывала и о своем сыне («Убили Юрочку, прошлым летом убили под Ростовом. Из десятого класса Юрочка ушел в окопы, надо найти обязательно Юрочкину могилку…»), а Ульяна выжидала в разговоре удобный момент, когда можно от слов уже перейти к делу, хоть издали посмотреть на сыночка пусть разрешит ей Клава или скажет, в какой палате Митя лежит сейчас. Но Клава придерживала ее около себя, ей наскучило ночное дежурство, приморило, а разговор материнский взбодрил, и она посвящала Ульяну в женские хлопоты фронтовой санитарии и вообще в обстановку, какая была в эти дни на близком фронте. Наступление приостановилось, нашим войскам никак не удается полностью очистить от немцев всю Кубань, те укрепились, создали вдоль приазовских станиц Голубую линию. Сбить немецкую оборону очень трудно, в боях наши части несут большие потери, все госпитали переполнены ранеными красноармейцами, а с фронта везут все новых и новых, нуждающихся в госпитализации…

— Я вашего сыночка четыре дня тут не могла сдать, — рассказывала Клава. — Говорят: нет мест в палатах, ждите, когда освободятся. А где ждать? На землю клали, солому и хворост не под каждого подстелешь. Митино счастье, что я к городским родичам сбегала, те принесли одеяло ватное и фуфайки.

— А где он лежит, в какой палате? — спросила Ульяна срывающимся голосом.

— Тут он рядом и лежит, в пятой палате. Тетя Паша два раза уже сюда приходила к нему.

— А мне можно пойти?

— Сейчас — нет. Я вам уже сказала: рано для посетителей. В такое время мы никого в палаты не допускаем, кроме медперсонала. Спят ранбольные, а вы плакать будете возле сына, разбудите других…

— Ей-богу, не заплачу. Пусти, Клава, а?

— Я тебя, Уля, понимаю, но и ты пойми меня — ты же не в гости до меня пришла? У меня тут дежурство, и порядок нельзя нарушать. Видишь, и гардероб закрыт, а без халата в палату входить нельзя. — Вахтерша кивнула на закрытую висячим замком дверь деревянного тамбура, примыкающего ко входу в вестибюль. — Ладно, стой тут, я гляну, нет ли в коридоре дежурной санитарки, у нее должен быть ключ. — Клава направилась в коридор. В черных туфлях-лодочках на высоком каблуке вышагивала, бетонный пол отзывался на быстрые шаги вахтерши дробным стукотком.

«Справная дамочка, — смотрела ей вслед Ульяна. — Наверно, безмужняя щас Клава и родить гожа. Весной сок в бабе бродит, кружит очи та сердце бабье дурит…»

Глянув в оба конца коридора, вахтерша вернулась на место.

— Нет дежурной, придется подождать. — Взялась руками за свою солдатскую шапку, поправила под ней пышный узел темных волос. — Та не переживай, Ульяша, — увидишь теперь сыночка. Я сама возьму у санитарки для тебя халат. А сейчас иди, глянь на Митю хоть в окошко. Справа второе от входа. После пройдешь и в палату.

— Спасибо, ой спасибо ж тебе, родненькая…

Ульяна, откинув руку с кошелкой, кинулась на выход, как молодая, сбежала со ступеней, с замирающим сердцем приникла к оконному стеклу.

«Где ты, Митенька?.. Где?.. Где ж тебя тут поклали?..»

В просторной комнате бывшего школьного класса лежали на полу раненые солдаты. Ни матрацев, ни подушек под ними не было, только желтела труха мятой соломы. Ульяна пригляделась к лицам раненых и сразу узнала сыново. Как Митя изменился за эти последние три месяца, что не был дома; остриженная голова казалась непривычно маленькой, а уши большими, в уголках губ залегли горестные складки, расстегнутый ворот исподней рубахи открывал острые ключицы.

«Ой, сынок, сынок, шо ж война с тобою сотворила? И в хлопцах не успел погулять, а уже состарился», — надрывала свое сердце Ульяна, но держалась, не плакала, помня предупреждение вахтерши.

Сын лежал под окном, укрытый серым армейским одеялом, правая нога была выпростана из-под одеяла и почти вертикально пристроена на подставке с роликом, через который на шнурке свешивался в мешочке груз, большая голая ступня посинела, остальную часть ноги скрывал бинт, намотанный толстым слоем вокруг жестких подкладок. Чужой показалась Ульяне сынова раненая нога, особенно эта омертвевшая ступня, и ее током пронзила тревожная мысль: «Живой ли ее сыночек?» Она готова была бежать к нему, срывать, разматывать огромный бинт, скорей вызволить из пут повязки пораненное место, чтоб всю боль сынову на свои глаза взять и в себя вытянуть, только б он открыл родные глаза и больше не мучился никогда-никогда…