Александр Овсиенко - Материнский кров

Она томилась бесконечно долго и решила снова узнать новости через вахтершу Клаву, уже отходила от окна, когда внутри сыновой палаты забелело множество фигур в белых халатах и докторских шапочках. Ей видны были затылки и профили совсем молодых ребят и девчат, а почему они оказались там и что делают, было невдомек. «Может, шефы гостинцы раненым по палатам носят и песни спивают? А где им столько халатов и шапочек выдали? В гардеробе было всего три халата для посетителей». И Ульяна пошла спросить у вахтерши, откуда молодежь в госпиталь заявилась и зачем.

— Ты, Уля, все за своего сына переживаешь? — встретила ее вахтерша вопросом.

— А как же, Клава, не переживать, если другие дети уже в палате на костыльках прыгают, а мой сынок лежит и не встает. — Она произнесла последние слова уже на всхлипе и больше не могла удержать себя от слезной просьбы: — Сбегай, Клавочка, родненькая, глянь, как он там… Может, завял уже мой цветочек?..

Как стучало ее сердце и охватывало холодом спину, пока дожидалась она вахтершу из палаты сына! Как самой хотелось бежать туда и скорее глянуть на него… Только слезам своим она была здесь хозяйкой, да и те уже не слушались, застили глаза, солоновато жгли губы…

Когда она увидела бегущую в слезах вахтершу, ей все стало ясно, слова были уже не нужны, но та закричала с подвывом:

— Ой, Уленька-а-а… уже ж за-а-вя-а-ал… цвето-о-очек тво-о-ой!

Что с нею было и как она очутилась в палате, Ульяна после ни понять, ни объяснить себе не могла. Как без халата бежала по госпитальному коридору и потом все остальное делала — снимала с головы своей легкую белую косынку, подвязывала сыну подбородок и зубами рвала ненужные теперь бинты на раненой ноге. «Господи, какой ты белый та чистый, мой цветочек… Ой и горько ж такого сокола в землю ховать!..»

Входили в палату люди, говорили о чем-то своем, что им надо было сделать в связи со смертью от газовой гангрены еще одного раненого красноармейца, а у нее теперь была одна забота — приготовить покойного сына к погребению, как положено по христианскому обычаю, и самой проводить его в последний путь. Она шла рядом с носилками, когда раздетое тело Мити санитары несли в погреб под камышовой крышей, проследила, в каком месте его положили, и наказала никуда не перекладывать и не трогать, пока не придет за ним сама.

Пришлось сбегать в канцелярию за справкой, и только после этого кладовщик, толстый пучеглазый малый лет двадцати пяти, одетый в дубленую меховую безрукавку и новую офицерскую шапку, пустил ее в цейхгауз [12] Армейский склад. и стал подавать ватник, шинель, штаны и гимнастерку. Она стояла с откинутой на сторону рукой, принимала одежду, особо не разглядывая, а потом случайно заметила, что штаны и гимнастерка малы размером.

— Ты же чужое даешь! На шо оно сдалось, если не сыново? — она резко опустила руку, и все попадало на пол.

— Ишь ты какая разборчивая! — заорал кладовщик. — Или бери это, или уходи совсем. Тут тебе не барахоловка!

— Бессовестный ты! Как крыса тут шныряешь. В куче часов, с мертвых красноармейцев снятых, рылся… А ще мать срамишь: сыновы вещи с тебя спрашует, чужих не берет… С твоей мордой давно на фронте надо быть!

— А у меня грыжа, — огрызнулся кладовщик.

— Ты знаешь, как бугая от грызи лечат? — Ульяна злым прищуром сверлила кладовщика. — В ярмо забивают — и на пахоту! Отдай по-хорошему сыновы вещи, а то до начальства дойду!

Кладовщик не ожидал такого напора, уставился в недоумении на Ульяну, покусал толстые губы, потом пообещал:

— Ладно, найду. Не шуми только много. Ишь расшумелась, как холодный самовар…

— Был бы тебе и кипьяток…

— А, связываться с тобой, тетка, неохота. Ты поди-ка на улку погуляй — я закрою склад, чтоб сюда посторонние не зашли. — Кладовщик стал, теснить Ульяну к двери и закрылся изнутри.

В госпитале продолжалась обычная жизнь. К погребу подъехала подвода, та самая, которую увидела вчера Ульяна. Беспокоясь, что увезут Митино тело, она заспешила к подводе. Подбежала к раскрытым дверям погреба, глянула в то место, где оставила сына, и обомлела — не было ничего там. А солдаты между тем уже набросили на подводу брезент, ездовой дернул вожжи. Кони тронулись с места, и следом за подводой поплелась похоронная команда.

— Хлопцы, постойте! Родненькие, послухайте. Вы ж сына моего ж тоже взяли! Я сама его поховаю… в землю… — Ульяна обращалась сразу ко всем солдатам. — Родненькие, остановите! Шо ж вы робите? Чи вам трудно придержать коней? — умоляла она, семеня рядом с подводой и перебегая от одного солдата к другому. — И у вас же мать родна есть… Рази ж так можно над горем матери знущаться?..

Наконец она выбрала одного помоложе и, преградив ему дорогу, ухватилась за рукав его шинели:

— Ну скажи хоть ты, почему вы мать не слухаете? Чи не люди вы?

— Сыкало, останови — пусть посмотрит. — Солдат освободил свой рукав от цепких Ульяниных пальцев и посоветовал: — Только брезент шибко не откидывай, а то зеваки сбегутся.

Ульяна мигом взобралась на задок подводы. Не обращая внимания на запах, скопившийся под брезентом и теперь резко шибанувший в образовавшуюся щель, она осмотрела все лица покойников и в смятении спрыгнула на землю.

— Перекладывали мы одного в сторону. Может, он твой сын и был, — пробормотал солдат, который помог задержать подводу.

— Тогда извините, хлопцы, — только и могла ответить Ульяна. Медленно побрела она к госпиталю — спешить ей теперь было некуда.

Во дворе попалась навстречу женщина с подушкой и, признав в Ульяне осиротевшую мать, поделилась своим горем:

— Вчера сынок просил принести подушку, а сегодня уже нет его… Сказали: умер ночью…

Они разминулись — у каждой было свое горе.

— Эй, тетка, где тебя носит? — крикнул ей с высокого крыльца кладовщик. — Или сыновы вещи не нужны стали?

— С чего ты взял, шо не нужны? Тебе и заботы, абы не брал никто, тогда б ты на толкучку выносил…

В цейхгаузе кладовщик показал ей пустой матрас, растянутый мешком и, прикинув наметанным глазом его содержимое, определил:

— Видишь, какой узелок остался тебе от сына? — Он взял углы матраса и вытряхнул на пол носки, шапку, гимнастерку и шинель. — Тот раз я тебе больше давал. Зря, выходит, ругалась.

— То по-твоему зря. А я считаю: за дело! — возразила Ульяна, завертывая одежду сына в пробитую и окровавленную шинель. — Кто в окопах головы кладет, а кто ихние шапки посля продает. Тю на вас! — плюнула она и зашагала с узлом на выход.

Гроб сделал Семен, но приехать на подводе за Митиным телом не обещал (занят был на работе, боялся, что накажут, если отлучится с казенными конями по личным делам), мог только Пашку послать с ручной тележкой. И на том спасибо. Что Ульяна могла сказать еще? Хоть такая, а все ж таки помощь, одной бы ей не управиться с похоронами сына в чужом городе. Договорились, что она с утра пойдет хлопотать о выдаче тела Мити, а Пашка прикатит тележку часам к одиннадцати — ей утром на базаре надо было поторговать.