Юрий Стрехнин - Выходим на рассвете

— Конечно. Я вам сразу же дам знать…

— Скажу откровенно, дорогой Гомбаш, мне жаль расставаться с вами. Столько испытано и пройдено вместе.

— И мне… Я так благодарен вам — вы мой наставник, мой спаситель!

— Ну, полно! Зачем же так меня возвеличивать?

— Но я всегда буду помнить, как в лагере вы защищали меня от офицеров. Они меня в землю вколотили бы, не будь вас. И Ефима Кедрачева…

— Вот он-то, верно, ваш спаситель. Да, вам тогда повезло… Даже оказался полезным тот печальный случай.

— То есть?

— Вы стали большевиком.

— Это верно, что на пользу! — рассмеялся Гомбаш. — Как говорят русские, нет худа без добра. Я познакомился с Ефимом, через него с Валентином Николаевичем… — Гомбаш вдруг запнулся на полуслове. «И с Олек!» — сказал себе. Но вслух сказал другое: — Где теперь Корабельников и остальные наши, что остались в Тюмени? Хотелось бы знать…

— Может быть, здесь, на фронте, нам что-нибудь и станет известно. Тогда я вам сообщу.

Долго еще сидели они в этот вечер вдвоем, вспоминали Ломск и все связанное с ним, и долгий путь до тех мест, где сегодня пришла им пора расстаться. Расстаться до встречи, которая состоится неизвестно когда — как, впрочем, и неизвестно, состоится ли вообще…

Распрощались они как родные, близкие люди, как старший и младший брат. А вскоре после ухода Ференца Гомбаш с удивлением увидел, что возле него собрались все бойцы его взвода — им уже стало известно, что командир покидает их.

Каждому из бойцов Гомбаш крепко пожал руку на прощание, для каждого нашел теплое слово. Бойцы жалели, что он уезжает.

— Еще встретимся, товарищи! — сказал он под конец, искренне веря, что так и будет. Ведь он надеялся вернуться на Восточный фронт. Вернуться непременно.

Так вот она какая, Москва! С любопытством глядя по сторонам, Гомбаш, придерживая одной рукой на груди лямку тощего вещевого мешка, закинутого за плечо, а в другой держа свернутую шинель, шагал рядом с Кираи по широкой площади. Лязг трамваев, громыханье телег ломовиков по булыжной мостовой, урчанье проезжающих автомобилей… До площади, которая, как сказал Кираи, называется Театральной, они доехали на дребезжащем, обшарпанном трамвае. Дальше, по словам Кираи, оставалось идти недалеко, пешком скорее.

Всего час назад, когда резвое июльское солнце уже выглянуло из-за крыш домов, они сошли на Казанском вокзале, до которого, пересаживаясь с поезда на поезд, добирались от Екатеринбурга несколько дней.

Пока ехали от вокзала, Москва не показалась Гомбашу очень уж непохожей на те русские города, которые ему пришлось повидать: такие же церкви с куполами, как луковицы, магазины, витрины которых закрыты железными ставнями, на углах круглые деревянные тумбы с афишами и плакатами… Но когда они с Кираи вышли на Театральную площадь, Гомбаш понял: Москва неповторима. Выглядывают из-за зубцов кирпичной стены вычурные маковки старинного строения, на углу громоздится зеленоватое с мозаичными картинами на фасаде здание с крупной надписью «Метрополь», на площади — большой круглый фонтан, правда, без воды, а за ним высится величественное белое здание с четверкой вздыбленных коней над фронтоном, на котором, поперек высоких круглых колонн, растянуто алое полотнище с надписью:

— Наверное, съезд уже заседает, — заметил Кираи. — Он должен был открыться вчера, четвертого.

— Как вы думаете, что решит съезд?

— Трудно сказать… Возможно, будут большие споры. Партия левых эсеров, вы знаете это, против Брестского мира.

— Даже в нашем батальоне находились горячие головы, призывавшие продолжать войну с кайзером, приближать революционную ситуацию в Германии и у нас на родине.

— Если бы только одни горячие головы… — усмехнулся Кираи. — Но войны хотят и некоторые очень расчетливые люди. Те, которых я товарищами не назвал бы.

— Кого вы имеете в виду?

— Да уж не тех, кому дороги интересы революции… Заставить Россию снова воевать против Германии — да это же заветная мечта Антанты!.. Ну вот, мы и пришли!

Кираи показал Гомбашу на небольшой двухэтажный особняк, украшенный лепным орнаментом и огражденный от улицы причудливой кованой решеткой.

— Здесь до революции жил какой-то русский аристократ. А теперь помещается наш комитет. Здесь же и общежитие актива. Пока что вы поселитесь здесь.

Через распахнутую настежь калитку, возле которой, прикрученная проволокой к решетке ограды, висела доска с надписью: «Всероссийский комитет бывших военнопленных», Гомбаш и Кираи вошли в особняк. Стены просторного полукруглого вестибюля по обе стороны от входной двери были заклеены множеством рукописных и печатных объявлений на разных языках — немецком, венгерском, чешском, словацком, русском. То и дело через вестибюль проходили люди — кто в штатском, кто в военном, немецком и австрийском, но преобладало русское обмундирование — у многих за время плена износилась форма.

— Сюда приезжают наши собратья со всей России, — пояснил Кираи, — отсюда и уезжают на фронты.

— Интересно, сколько сейчас в Красной Армии таких, как мы с вами, товарищ Кираи?

— Подсчитать трудно. Ведь нас около двух миллионов рассеяно по России. Даже у китайской и персидской границ есть наши соотечественники. В Красную Армию вступают многие. Думаю, число добровольцев увеличится до сотни тысяч.

— Из нашего ломского лагеря многие записались в Красную Армию.

— Из других лагерей тоже. На Восточном фронте и на юге действует несколько интернациональных полков и батальонов. И в других красноармейских частях есть бывшие военнопленные — самых разных национальностей. Кстати, не так уж мало и чехов.

— Чехов? Но перебежчиков, как наш Големба, ведь немного… Большинство чехов — с белыми, в корпусе.

— Вы ошибаетесь. В корпусе раньше, до начала мятежа, состояло более двухсот тысяч чехословаков, а контрреволюция сейчас имеет в своем распоряжении не более пятидесяти тысяч. По нашим данным, больше трех тысяч чехословацких солдат отказались воевать против нас и заключены в лагеря. И немало таких, которые перешли на нашу сторону.

— В нашем батальоне из пленных почти все — наши соотечественники.

— Закономерно. Недаром нас прозвали «красными мадьярами» — в России воюем за революцию повсюду… Вы пока располагайтесь, зачисляйтесь на довольствие, отдыхайте с дороги. А я отправлюсь в цека, отчитаюсь о поездке. И узнаю, когда нам можно будет заняться формированием фронтовых редакций. Я вам уже говорил, есть много трудностей: со шрифтами, бумагой. И с работниками, конечно… Но думаю, в ближайшие дни вы уже познакомитесь со своими будущими коллегами.