Ахияр Хакимов - Млечный путь

Сабина ушла, а в душе Нурании снова мелькнул тот неясный свет.

Отступившие в немыслимую даль, полузабытые дни счастья она старалась не вспоминать. Ее все чаще занимало теперь будущее. Оно еще туманно, зыбко, и, чтобы думать о нем, надо окончательно стряхнуть с себя и память, и боль, и гнетущую покорность. Трудно, очень трудно все это. Подобно тому, как малый ручеек, набирая силу, исподволь готовится прорвать завалы на своем пути, так и не смирившаяся с рабством, но дремлющая душа Нурании должна была обрести решимость, боль переплавить в гнев, покорность — в чувство мести.

Несколько дней подряд шел снег с дождем, потом вдруг небо очистилось от туч, ударили холода. Крыши домов, хозяйственных построек оделись, как панцирем, ледяной коркой. Успевшие лишь наполовину облететь деревья, ягодные кусты покрыл, как саваном, мерцающий на тусклом солнце иней. Тишина кругом...

Было воскресенье. Задав корма ненасытным свиньям, Нурания сидела в своей полутемной, похожей скорее на чулан, чем на жилую комнату, холодной каморке и смотрела в окно. Сквозь тусклое стекло видны застывшие в безмолвии далекие горы, кусочек неба, которое вдруг бесшумно прочертит какая-то черная птица или закроет на миг чья-то тень. Казалось, в этом безмолвии таится неясная угроза, и в душе Нурании она отзывается тревогой и безысходностью.

Кто-то постучался в дверь. Нурания торопливо встала, готовясь выслушивать ругань и оскорбления. Но это была не Марта. Низко опустив голову, чтобы не стукнуться о притолоку, в каморку вошел Валдис. Присел на старый ящик, спросил:

— Не помешал?

— Нет, нет, что ты, Валдис! — поспешила успокоить его Нурания.

— Вот и зима пришла, — сказал старый латыш с какой-то пронзительной печалью в голосе.

— Да, — ответила Нурания. — Зима...

— В прошлом году, как раз в эту пору, Ингу свою похоронил... Собрался было сегодня на ее могилу съездить, Марта не отпустила. Помяни, говорит, здесь и сунула, как нищему, вот эту склянку... Прости меня, старого дурака, Инга моя... — Валдис опустил голову, украдкой вытер глаза и, прошептав «Езус, Мария...», перекрестился наспех. — Эхма! — выдохнул, опорожнив маленькую бутылку, и, жалкий, пришибленный, ушел к себе.

Впервые с острой жалостью подумала Нурания об этом человеке. Поглощенная собственным горем, она, можно сказать, понимала его состояние, но сочувствия к нему особого не питала. А ведь он тоже тоскует по родине, тяготится этой унылой жизнью на чужбине. Значит?.. Да, да, зреющая в душе Нурании решимость должна быть близка и ему! Похолодев от этой мысли, она подумала, что при первом же удобном случае поговорит с ним...

Наконец свиней увезли куда-то на убой, оставив на расплод всего пять маток и молодого хряка. Нурании стало чуть легче, хотя каждодневные хлопоты мало в чем поубавились. Казалось, усадьба Марты для того и создана, чтобы отнимать у человека последние силы. Нурания целыми днями вертелась как белка в колесе. Уборка в двухэтажном большом доме, дойка коров, уход за оставшимися свиньями — все было на ней.

За черной, ни на день не прекращающейся работой она и не заметила, как пошла на убыль зима. Оглянулась вокруг и вздохнула с облегчением: рыхлый неглубокий снег осел и потемнел, с крыш падала звонкая капель, временами моросил дождь. Так подают о себе весть недалекие теперь уже теплые дни. Увидит ли Нурания веселый ручеек, бегущий с покатого холма, заметит ли первый зеленый росток на проталине или стаю спешащих на север птиц — как начинало учащеннее биться ее сердце. В какой бы глухой, беспросветной тоске она ни пребывала, как бы временами ни металось сознание между жизнью и смертью, уже не было тупого равнодушия к окружающему миру. С приходом весны ожило неясное ожидание чего-то нового — манящего и опасного.

Непредвиденный случай подхлестнул эти тревожные ожидания.

Было начало апреля. По здешним меркам, почти уже лето. Марта велела открыть во всем доме окна, проветрить комнаты. Началась большая уборка.

Нурания мыла полы в гостиной, и вдруг в спальне, где всегда убиралась сама хозяйка, заговорило радио. Обычно она не обращала на него внимания, подсознательно боялась хвастливых, с истеричным визгом и выкриками, передач о победах немецких войск. Но на этот раз уловила, что в голосе диктора нет бодряческих ноток и часто повторяется слово «Москау» — Москва.

«Москау, Москау», — твердило радио, и в этом торопливом повторении слышалось какое-то беспокойство, скрытое волнение. Выпрямившись и держа половую тряпку в руках, Нурания прислушалась повнимательнее. Не все она поняла из этой скороговорки немецкой речи, но все же уловила: после тяжелых и затяжных боев под Москвой германская армия была вынуждена отступить.

Как же так? Ведь, по рассказам Валдиса, который хоть изредка читал газеты, да пьяной болтовне Генриха и кривого жандарма, она знала другое: немцы давным-давно, еще в прошлом году, заняли Москву. Значит, неправду говорили? И по радио, и в газетах было сплошное вранье? Выходит, Москва на месте! Красная Армия не побеждена!

Нурания прислонилась к стене, не замечая, что слезы сами собой текут из глаз. Она еще не успела подумать, чем и как отзовется все это на ее собственной судьбе. Да и не в этом дело. Москва не сдалась! Верно говорила Мария: нет на свете силы, способной победить нашу страну!

Радио замолчало на миг, и тут же ударил оглушительный, бравурный марш. А Нурания все не могла опомниться от услышанного и плакала. Она не заметила, как вошла Марта, и вздрогнула от ее истерического визга:

— Швайн! Грязная рабыня! Радио слушаешь, мерзавка? Радуешься? — От пинка отлетело прочь и опрокинулось ведро с водой, покатилась по мокрому полу железная кружка. Не переставая кричать, Марта вцепилась руками в плечо Нурании, стала трясти ее. — Рановато радуешься! Наши отступили только для того, чтобы выпрямить линию фронта. Так объяснил фюрер! Знай, конец ваш близок! Москву сотрут с лица земли, как и всю вашу дикую и холодную страну. Запомни это!.. Дикари! Рабы! Капут вам!.. — бесновалась Марта.

Впервые Нурания не испытывала перед хозяйкой ни малейшего страха. Правда, и раньше избегала ее скорее из чувства омерзения, чем боязни. Но такого, как сейчас, ощущения своей внутренней свободы, может, и морального превосходства у нее еще не было.

— Мой сама свои полы! — неожиданно для себя выпалила она и, вырвавшись из цепких рук Марты, выскочила из комнаты.

Чтобы не слышать несущихся вдогонку воплей, Нурания вышла за ограду, села на теплый от солнца камень. Там и застал ее Генрих, жалкий прихвостень хозяйки. Тоже ругался похабно, грозил страшными карами, но, увидев на коленях Нурании увесистую палку, руку поднять не посмел. Хилый, тщедушный, он полагался больше на свой ядовитый язык, чем на силу.