Дмитрий Ерёмин - Глыбухинский леший

— Чего тебе, Синяков? — недовольно спросил Фома.

— Да вот… я, значит, за этим делом!

Парень указал глазами на мешок.

— Ну?

— Я, значит, от бригадира Силантия! — будто решившись нырнуть в холодную воду, выпалил парень. — Нам позарез!

Он красноречиво провел здоровенной ладонью поперек горда, как видно, в точности повторяя наказ бригадира:

— Выхода нету!

— Ну?

— Видал тебя нынче кто-то в Завозном. Силантий мне и велел: лупи, дескать, Яшка, следом прямо к Фоме домой! Выручит нас Голубан, мы — на коне, а не выручит — завтра всем нам хана!

Он снова провел багровой ладонью по мокрому от пота горлу и, не отрывая от Фомы красноречиво просящего взгляда таких же, как и у хозяина избы, пронзительно-синих глаз, всем видом: показывал:

«Жду ответа!»

— Нужда-то в чем? — смягчившись, спросил Фома.

— Да в них, в костылях для шпал, для нашей узкоколейки!

— А-а, в этом. Чего же так срочно?

— Да так уж!

Обрадованный деловым вопросом, парень шагнул поближе к Фоме:

— Ремонт мы нынче ведем на Полудинской ветке, к лесоучастку. А костылей для рельсов и не хватает! Осталось доделывать всего ничего, а их, проклятых, и не хватило! Всего-то бы двести-триста…

— Здесь у меня что — склад, либо что?

— Склад не склад… а есть же? Ты уж такой…

— Какой ни какой, а не здесь, в конторе надо просить.

— Еще бы чего: в конторе! — Парень насмешливо хмыкнул. — Силантий пошел в контору, да там говорят, мол, ждите наряд по плану. А план, чай, в новый квартал! Вот бригадир и велел: испроси пойди у дяди Фомы. «Я, вроде как, помню, — значит, об том бригадир Силантий Лукич припомнил, — что, мол, еще в те поры, как вели мы ветку на Старый бор, костыли те по дурости разбросали. Значит, не берегли! А Голубан, — это опять же Силантий Лукич сказал, — мол, дядька Фома, бывало, идет с работы, так по дороге все костыли по штучкам в карман подберет. Потому как мужик бережливый! — с неуклюжей льстивостью добавил парень. — Не нам чета!» Это, значит, опять не я, а он говорит, бригадир Силантий.

— Выходит, бросать костыли негоже?

— Куда там! Чего уж хуже — добро бросать! — поспешил согласиться парень. — От этого, вон, теперь и вышло нам позарез! Силантий Лукич оттого и просит по старой дружбе: мол, выручай нас, дядя Фома!

— Эх вы, путейцы! — сердито упрекнул Фома. — Не надо бы… да уж ладно! Дам тебе, сколь найдется.

Минут через пять веселый, довольный парень зашагал с тяжелым мешком на горбу от избы по дороге к лесу.

Глядя ему вслед, Голубан сердито велел:

— Скажи Лукичу… ежели и еще будете разбрасывать что ни что, ко мне не ходите. Ишь, взяли моду!

Он крепко прикрыл выходную дверь — не столько от парня, сколько от баб и девчонок, успевших уже собраться прямо перед крыльцом его избы, и вернулся в залу. Сев у стола на прежнее место, некоторое время молча курил, потом приказал притихшей в кухонке Лизке:

— Подай-ка мне шилу.

Лизка не поняла приказа и промолчала.

— Дай мне ту шилу! — построже велел Фома.

— Какую шилу? — с тревогой спросила Лизка и вышла в зальцу.

— Вон ту, сапожную, что потолще…

Он указал глазами на паз между бревнами, где в моховой прокладке ровным рядком торчали всякие шилья.

По примеру покойного деда, Фома любил посапожничать в свободный час, и умница Лизавета даже во время большой уборки не трогала этот угол с разными шильями, самодельными резаками, баночками, гвоздями, обрезками кожи и дратвой с вплетенной в нее кабаньей щетиной.

— Зачем тебе шилу? — почуяв недоброе, вдруг испугалась и заупрямилась Лизка. — Вот еще выдумал: шилу ему подай!

— Надо мне, раз велю! — почти добродушно велел Фома. — Вон ту, которая с краю. Потолще.

Лизка внимательно глянула в угол. По ее худому, девчоночьему лицу прошла внезапная тень испуга и, будто обжегшись, она шагнула в сторону кухни:

— Не дам!

— Чего ты, дуреха? — с усмешкой сказал Фома. — Дай, говорю.

И грубо добавил:

— Ну, живо!

Лизка вдруг вскинула кверху свои худые, жилистые руки, стиснула голову ладонями, закачалась и застонала.

Две соседские девчонки, давно уже прилипшие носами снаружи к стеклам, нетерпеливо заерзали за окном в ожидании близкой развязки. За их спинами на траве перед крыльцом тревожно топтались взволнованные бабы во главе с Песковой Настасьей.

Погрозив кулаком девчонкам и оглянувшись на баб, Фома сердито пробормотал:

— Ну, что ты? Чего? Не хочешь давать мне шилу, не надо. Сам дотянусь. Слава богу, еще могу…

— Ну, на тебе. На, бери! — вдруг крикнула Лизка.

Выдернув из проконопаченного мхом паза короткое, толстое шило, она сунула страшную железину в руки Фомы и вытянулась перед ним, — узкой грудью вперед, чтобы мстителю-мужу легче было ударить в сердце.

Девчонки за окошком взвизгнули и опрометью кинулись с завалины прочь.

Не обратив внимания на шум и мельтешение за окном, Фома спокойно достал с полочки над столом кусок точильного камня, обстоятельно поработал им, хотя шило и без того было острым. Потом примерился к самовару и, сильно, истово крякнув, с маху ткнул острием самовар в то место, где сбоку, под ручкой, была давнишняя вмятина.

Горячая вода дымящейся струйкой вырвалась из луженых недр ведерного самовара и зажурчала, расплескиваясь на полу у Лизкиных ног…

Из сеней в избу, едва переводя от усталости дух, вбежала теща Фомы. Увидев дочь невредимо стоящей возле стола, а на полу исходящую паром лужу, она молча кинулась к самовару. Некоторое время старуха пыталась заткнуть проколотый бок самовара концом своей длинной юбки. Потом, отскочив от него и суетливо прыгая возле стола, сердито запричитала:

— Ты что же это исделал? Ахти мне, господи! Вот беда! Самовар в приданое даден мной Лизавете на свадьбу, а ты его шилом, бес тебя задери! Аспид ты после сего! Гляньте, люди, как шилой его ткнул… вот горе!

Фома довольный невесело рассмеялся: после точного удара шилом особенно при виде взъярившейся тещи — на сердце стало вроде полегче. И то: простить разгулье Лизке было нельзя, и казнить родную бабу — негоже. Как тронешь ее — несчастную да худую? А самовар проткнуть — в самый раз! То самое что и надо!

Он закурил и, оставив тещу и Лизку суетиться и прибираться в избе, прыгая на здоровой ноге, доскакал до крыльца.

Бабы молча ждали, пока он допрыгивал да садился, потом Настасья спросила:

— Это что же, Фома Федосеич?

Он сделал вид, что не понял вопроса:

— А что?

— Как это что?

Настасья была с мотыгой в руках, ладони — в земле, пришла в чем была, окучивая картошку. Похоже, разволновалась: ждала от него худое.

— Да вон, — смущенно сказала она, поглядывая на баб. — Девчонки видали, как ты самовар свой шилой проткнул!

— Верно. Как есть проткнул! — согласился Фома.