Дмитрий Ерёмин - Глыбухинский леший

Потом вода захлестнула его, оглушила, швырнула прочь…

Выбиваясь из сил, щенок Анца вылез на берег. От костра, где совсем недавно хозяева угощали его аппетитно пахнувшими костями, едва уловимо, но все еще тянуло слабеньким, добрым теплом. Поскуливая и дрожа, он подполз к разворошенному ветром костру, притерся мокрым пузом к мелким остаткам укрытых золой углей.

Так он лежал, повизгивая, до тех пор пока и от земли не потянуло таким же ледяным, знобким холодом, как и от всего вокруг. Щенок потрусил было снова к реке в надежде найти хозяев, с которыми только что плыл на лодке. Но прямо в морду ему Печора швырнула пригоршню холодных брызг, а ветер едва не сбил в кипящую воду.

Повизгивая, по-щенячьи плача, жалуясь на судьбу, Анца поплелся прочь от этого неприютного места, все еще надеясь найти хозяев. То неуклюже переваливаясь через корявые корневища, то протискиваясь между ветками тальника, он долго петлял по безлюдному берегу.

Уже начинало темнеть, когда наконец он вначале учуял, а потом и увидел Долбанова. Тот сидел на мокрой земле, скорчившись, привалившись боком к тальниковому кусту. Одна его рука была засунута за мокрую полу телогрейки, другая безвольно откинута в сторону, и в ее полураскрытой синей пятерне лежали песчинки.

Анца ткнулся было носом в эту знакомую пятерню — и отпрянул: ладонь хозяина была ледяной, неподвижной. Такими же неподвижными, мертвыми были и ноги.

Щенку стало страшно. Он поднял мокрую морду кверху — туда, где быстро неслись в темнеющем небе набрякшие влагой рваные облака, и тоскливо тонко завыл, не то жалуясь кому-то на свою судьбу, не то прощаясь с людьми, которые плохо кормили и били его, но все-таки были его богами и вот почему-то теперь вдруг бросили, оставили одного, на чужом берегу, и не у кого ему теперь искать пристанища и защиты.

После вчерашнего ливня земля набухла, бревна намокли и осклизли. Оступившись на одном из них, Голубан не смог удержать второго, и оно всей тяжестью хряснуло по ногам…

Полтора месяца он пролежал в больнице районного центра Большая Пога. Домой, в таежную деревеньку, вернулся на костыле, с деревянной ногой в заплечном мешке.

— Потренируешься, — пообещал ему доктор, — тогда и костыль забросишь!

В рыбацком селе Завозном, куда он добрался с другого конца Имеш-озера на пропахшем рыбой попутном катере, его не встретил никто: о своем возвращении Фома не предупредил ни жену Лизавету, ни тещу.

— Невелико событие, чтобы слать домой телеграмму! — решил он перед выпиской из больницы. — Вылечился, вернулся — и весь разговор!

Но когда, отстав ото всех, он сошел в Завозном на мокрые доски расшатанного причала, остался один с костылем в руках и брезентовым вещмешком за плечами и огляделся, стало вдруг как-то горько: вроде ты и не нужен здесь никому!

Тем больше обрадовался Фома, когда на взлобье, ведущем от озера к завозненским избам, увидел тетку Тарасиху из родной деревеньки: хоть и не очень дружил он с этой Тарасихой, а сейчас — и она своя…

Старуха видела плохо, узнала Фому не сразу, и когда он, неслышно подковыляв к ней, над самым ухом сказал:

— Здорово! — Тарасиха испуганно охнула, потом отступила на шаг, оглядела Фому с головы до ног светлыми, выцветшими глазами и с сожалением протянула:

— Ох, Голубанушка, мой болезный… вернулся?

— Так точно! — по-солдатски шутливо гаркнул Фома. — Как есть в надлежащей походной форме!

— Да к ладу ли?

Бойкость сразу пропала. Фома налег на костыль, спросил:

— А чего?

— Да так… не встретил тебя никто. Похоже, не к ладу…

Тарасиха не договорила, но Фома и без этого понял, на что намекает дотошная в деревенских делах старуха. Сдержавшись, он только небрежно сказал:

— Не барин я, чтобы встречать-то. И так дойду!

— Дойти-то дойдешь, да дома-то что найдешь?

Старуха с особым значением поджала и без того заметно втянутые в беззубый рот сухие, нарезанные морщинами губы:

— Ох, горе ты горе…

— Что ни найду, а домой пойду! — уже поддаваясь горькому раздражению, но внешне все еще бойко, не согласился с жалостливым сочувствием старухи Фома. — Дом, он все-таки, бабка, дом!

— Так-то оно, голубь так. Да чегой-то уж больно жалко тея мне, парень. Сказать не могу, болезный ты мой, до чего мне жалко тея… вот право! И ногу, глякось ты, потерял! А тут еще это семейное… ох, как худо!

Прямо взглянув в ее белесые, воровато зыркнувшие в сторону глаза, он грубо спросил, хотя уже понял, о чем говорит болтливая тайболинская бабка:

— Ну, дальше что скажешь?

— Да что же, Фомушка, некуда дальше говорить. Сам, болезный мой, все узнаешь!

— Это уж точно, приду — узнаю! — безрадостно согласился Фома. — А значит, нечего зря об том и бухвостить…

Он кое-что уже слышал на пристани в Большой Поге, когда поджидал попутный колхозный катер, сдававший очередной улов районному рыбозаводу. «Сказывают бабы, опять Игнату Прибылову подставилась твоя Лизка! — с явным удовольствием сообщил ему грузчик райпотребсоюза Ефим, вернувшийся в район с Имеш-озера, куда в тот день привозили очередную партию товаров для магазинов Завозновского сельпо. — Да ты не горюй! — добавил Ефим с глупой лихостью крепко выпившего «с устатку» и легко относящегося к таким делам человека: — Баб на наш век с тобой хватит!»

Теперь сочувственные намеки Тарасихи напомнили Голубану грязные слова полупьяного грузчика. Выходит, так оно дома и получилось. Уж лучше бы голову, а не ногу отрезал ему хирург на том больничном столе…

Не простившись с Тарасихой, не поддаваясь хлынувшей в сердце боли, он молча заковылял по тропе на взлобок, откуда через Завозное шла дорога в далекую, затерявшуюся среди карельских, около-беломорских лесов, Тайболу. Туда добираться не так-то просто, особенно с костылем: от районного центра Большая Пога — тридцать верст на попутном катере по голубым извилинам Имеш-озера между лесистыми островами, да от Завозного — пеших четырнадцать километров на северо-запад, по каменистой тайге. А время — за полдень, надо идти.

Легко поднявшись на приозерное взлобье, он некоторое время с невольной радостью жадно оглядывал Имеш-озеро и лесистые дали за ним. Потом его цепкий взгляд упал на захламленный бракованным лесом, бурыми щепками и гнилым корьем разгрузочный причал лесобиржи местного деревообделочного завода. Помахивая баграми, бригада рабочих не спеша выбирала на берег мокрые бревна. Они здесь станут досками, тесинами и брусками. И может, иные из этих тесин — выйдут как раз из того бревна, которое хряснуло по ногам и уложило Фому в больницу?

— Может, и так! — усмехнулся Фома, раздумчиво покачав кудрявой большой головой, и не спеша тронулся каменистым наволоком к лесочку, начинавшемуся сразу же за крайней избой села.