Александр Малышкин - Сочинения в двух томах. Том 2

Однажды полк вышел на узкую тропу — каемку вдоль отвесной скалы, где бойцы могли продвигаться только гуськом и то с большою осторожностью. Слева под ногами бездонная сквозина пропасти. Дело осложнялось тем, что близились сумерки. Особенно трудно приходилось с малопривычными, навьюченными лошадьми, которых бойцы почти тащили на себе: двое идущих впереди тянули веревки, привязанные к тюку, идущие сзади придерживали за хвост. Случилось так, что единственная переправа впереди, к которой уже подошла головная часть, была смыта недавним ливнем. В наступившей темноте отыскать необходимый материал и устроить новую переправу оказалось невозможным. И вот полк, в полном своем составе, тысяча с лишним человек, заночевал на каемке над пропастью — гуськом, человек за человеком, как шли. Лошадей за поводья и за хвосты привязали к кустарнику (где таковой нашелся), а бойцы спали стоя, прислонившись плечом к каменному отвесу.

В другой раз лошадь с ценным вьюком оборвалась с тропы. Тотчас же один из бойцов кинулся к ней и как-то сумел задержать дальнейшее падение, вцепившись над пропастью руками и ногами в кустарник и подпирая лошадь своими плечами. Сверху вытащили обоих на канате.

А разведка в студеной полосе альпийских лугов, где приходилось ползти, после трехдневного ливня, по густой, в человечий рост, траве и тотчас, после такого ледяного купанья, идти в составе своего взвода на разведанного противника! А осклизлые после ливня спуски, по которым несет вниз, как по льду! А крутизны, которые приходились не под силу навьюченным лошадям! Здесь с лошадей снимались вьюки, разбирались пулеметы, и бойцы сами переносили все на себе, помимо своей тридцатифунтовой выкладки. Лошадей и орудия втаскивали при помощи канатов.

То лишь малая, сухо пересказанная доля трудностей, которые бодро, с подъемом преодолевал во время пути сводный горный полк.

А еще попутно:

Провели в разных селениях пять ворошиловских субботников, выпололи крестьянам два га табаку, косили сено, рыли силосные ямы, сделали деревянный мост, корчевали пни, выкопали котлован для электростанции.

Таков во весь свой рост красноармеец сводного горного полка. По той дороге, где он прошел, — в селении Дуз-Чвана, например, подали заявление в колхоз пятнадцать человек, в Цихис-Джвари тридцать шесть человек. И из самих бойцов многие, начав экспедицию единоличниками, завершили ее колхозниками.

На высотах двести пятьдесят бойцов подали заявление о приеме в партию.

Эпический этот тридцатидевятидневный поход являет славу не только Кавказской Краснознаменной, но и всей Красной Армии.

…В зеленой полутьме (после солнца), в гущине сбегающих вниз по скату древесных стволов раскидана третья рота. Сейчас, после мертвого часа, все поднимаются на общее собрание. Знойное свечение, проникающее сверху, через щели листвы, узорит одиночные палатки, снопы винтовок, разбросанные по земле скатки, газеты. Узорит отодвинутую на затылок фуражку помполита Бармина, прислонившегося спиной к дубку и терпеливо ожидающего, когда бойцы подберутся поближе.

— Поживее, ребята, поживее!

И рота оседает кругом по скату гудящим вполголоса многолюдьем. Все крепкая, черноскулая, опаленная горными жарами молодежь, не выдавшая во время горной экспедиции (с первого и до последнего дня почти ни одного дисциплинарного проступка), — она и сейчас, перед новым экзаменом, налита пружинной готовностью.

Помполит Бармин это чувствует. Он сам, двенадцать лет назад, таким же ушел за партизанским отрядом с родного Белорецкого завода…

— Нам, товарищи, всем частям Кавказской Краснознаменной армии, сегодня бросила вызов седьмая батарея…

Помполит разворачивает не спеша номер «Красного воина». О вызове долго говорить не приходится. В сущности те же знакомые и высокие обязательства, на выполнение которых направлена ежедневная учеба и работа Красной Армии. «Показать высокую классовую бдительность и интернациональную сплоченность… Драться за железную воинскую дисциплину… Еще с большим упорством овладевать техникой… Всю работу пропитать соцсоревнованием и ударничеством…»

Над головами, опрокинутые навзничь, желтеют кукурузные посевы. Трудом и потом добытое созревание… Через каждые полчаса грохочут в ущелье чугунные лавины — то цистерны несут к морю тысячи тонн нефти. И вдаль, с откоса на откос, шагают причудливые, кружевные столбы — конструкции, не связанные еще проводами, — наметка будущей электроносной магистрали.

Трудовой пейзаж, совсем несродный войне. Но все же как явственно перекликается он с делом вот этих людей, осторожно залегших в кустах, окруживших себя смертоносным оружием!..

Бармин втолковывает немного по-учительски, с упрямыми повторениями:

— Думаю, товарищи, что все эти пункты безусловно подходят полностью к нашей работе. К нашей работе. Несогласных нет? А какое бы предложение мы могли добавить от нас самих?

Полминуты тишины. Чего еще не хватает в биографии этой роты, лихие дела которой выделялись даже на общем фоне героического горного похода? Есть одна мысль у всех, или у многих… ее выносит на свет чей-то не совсем решительный возглас:

— Объявить… роту ударной.

Помполит повторяет сразу, с раздумчивой заминкой.

— Есть предложение… Как, товарищи, соответствуем ли мы в данный момент, чтобы всю роту объявить ударной?

Он поясняет: наряду с ударными взводами и отделениями есть в роте и неударные, где у отдельных товарищей имеются прорывы по теоретической учебе. Надо раньше подумать…

Из-за спин бойцов поднимается рослый, с обритой до снеговой белизны головой, щурится. Не щурится, а совсем призакрыто держит один глаз, как будто пол-человека в нем пока отдыхает.

— Командиру роты слово, — говорит помполит.

— Я думаю, — медленно, как бы в рассеянье соображает рослый, — дня два надо подождать, проверить работу отделений, а потом поставить вопрос об ударности.

И, не открывая глаза, опускается в траву.

Встают, оправляя рубахи, просят слова бойцы. Ясно: маневры всех ребят заинтересовали, подхлестнули, оживленнее пошло соцсоревнование: на лучшее выполнение маневров, на сбережение оружия, на соблюдение дисциплины. Завтра-послезавтра не останется уже ни одного не ударника. Только вот…

— В нашем отделении есть семь ударников, один Переверзин не ударник. Он задерживает, у него неверие в свои силы. Чужие вызовы охотно принимает, а сам не вызывает… боится, что ли?

Помполит ищет глазами.

— Где товарищ Переверзин? Может быть, он сам расскажет роте?

Понуро вырастает плечистый парень, с дочерна выжженным ликом, мешкотно, по-деревенски думает.

— Что вызовы!.. Вот Зинченко со мной подписался на сбережение оружия, а стали грузиться, стоит рядом со мной, вдруг повернулся и шлеп винтовку на цемент. А ведь он тоже подписывался.