Александр Малышкин - Сочинения в двух томах. Том 2

Мы засыпали. Эта степь дула в щели, ныла…

Ночью я очнулся: вши жгли поясницу, по чесаться было нельзя — заледенело бы все тело, если распахнуться. Я был один. Красноармейцы, сидя у дотлевающей печи, возились над винтовками. Гаймидуллин грыз свою зубами.

Лица были каменны и настороженны…

В эту ночь обессиленный паровоз выбросил из состава два вагона на глухом полустанке, в сорока верстах от Кривого Рога. Один из этих двух вагонов был наш.

Мы в это время спали.

На рассвете, через пургу, взбешенный, я мчался к начальнику станции, требовал фамилию коменданта состава, требовал немедленной отправки моего вагона с отдельным паровозом, который надо было вызвать с узловой, стучал кулаками по сигнальному аппарату, швырял ему свой мандат — за мной значительно стоял Гаймидуллин, черный от копоти, ощеренный голодом, с винтовкой.

— Отправляй, тебе говорят, вагон апа-ра-тивный, па-нима-ишь?

Начальник растерянно косился на мой наган, на наши мятые, вшивые шинели — мы стали страшны и одеждой и лицами за шесть дней этой езды — он обещал, что примет все меры, даст дежурному наряд на прицепку в первую очередь, к первому отходящему на юг.

— Тут уж приходили из другого вагона, но я вас прежде…

Но могли ли теперь быть поезда на юг, на плацдарм, когда шла, вероятно, горячечная переброска резервов к месту прорыва, где находились слишком слабые части?

В вагоне стоял чад (Березин ухитрился отодрать какие-то планки со стен вагона и жег их), за печкой у нас сидело четверо лохматых незнакомцев. Они были из второго отцепленного вагона, который с подрывным материалом направлялся также на плацдарм. Огня в своем вагоне они разводить не могли, пришли к нам. Я проверил их документы и разрешил остаться.

— Передохнем здесь, начальник, — сказал Гаймидуллин. — Ветер злая, топки нет, белый близко… Ах, комендантым, свол-лач!..

— Прицепят, — сказал я. — Слыхал, в первую очередь?

Мне показалось, что у лохматых, нелюдимо глядящих в пол, мелькнула по лицам злая, ядовитая улыбка.

Печка гасла, дров больше не было, не было и надежд на еду — положение становилось недобрым.

И черт ее знает, где была теперь эта конница. Ночью уйти было бы легче.

Карта была, сбиться я не боялся. А пурга?

Она запевала тоньше и щемящей, перекидываясь все выше и. выше в небо, все чаще бросалась в щели вагона тончайшей снежной пылью, впиваясь ею, как иглами, в драгоценное тепло под одеждой…

Метеорологические станции предсказывали как раз на эти дни снежный циклон, который должен был пройти через восточную Европу с каких-то там полярных воздуховых ям. Пурга могла быть его авангардом… Надо было принимать меры.

Я послал Березина осмотреть, есть ли за станцией жилье, дрова; дал ему последнюю гимнастерку, чтоб поменять на хлеб. Советских денег уже не брали: завтра могла прийти другая власть.

Он вернулся через полчаса, принес около фунта хлеба, который мы поделили поровну и тотчас же с жадностью съели. Кроме трех хат. за станцией ничего не было, одно дикое поле.

— Народ жадный: оце да оце, хиба да хиба, а не дают ни черта.

Березин сплюнул с сердцем.

— А потом, товарищ начальник, сходил бы на станцию, нам, похоже, голову морочат. Ведь поезда-то все идут… И все туда.

Я слышал гудки, но не мог думать, чтобы это на юг. Наконец и начальник станции обещал, что к первому… Под пургу лезть не хотелось.

Гаймидуллин заволновался:

— Ступай, бачка начальник, кричи там! Пиши большой тилиграм камисару, путя не дают, пропадаим. Кричи, ступай!

Пришлось идти. На первом пути стоял эшелон под ларами. Начальника станции я встретил на платформе.

Я спросил, правда ли, что поезда уже были.

Он виновато пожал плечами.

— Товарищ, что я могу поделать! Я на каждый поезд даю ваш наряд, сам бегаю. Не принимают, говорят, у самих перегрузка. Вот и этот по вашему направлению, идите, поговорите!

Я торопливо тащил его за рукав.

— Идемте, идемте вместе, давайте наряд!

Показалось, что лохматые прошмыгнули где-то сзади: лица у них злобные, выжидающие. Может быть, это было просто так… ветер. Он дул зло, колюче шатал на ходу.

Комендант поезда отказался наотрез.

Я просил, грозил, доказывал важность этой прицепки для всего фронта, даже для всей Республики — он был неумолим: у эшелона нагрузка и так свыше нормы, может не хватить тяги.

— А своих отцепить не могу. Едем тоже голодные, нетопленые…

Мы пошли обратно. Начальник утешал:

— Они что-то часто пошли, и все туда. Не к этому, так к следующему обязательно.

Я плохо верил. Насколько мог зловеще, сказал:

— Буду ждать…

В вагоне было холодно, он весь заиндевел изнутри; опять глядели из-за печки тяжелые глаза, от которых было неспокойно…

А эшелоны трубили за пургой, гремели весело: на юг, на юг! От каждого гудка вспыхивала злоба, колотилось сердце. И мы бы могли сейчас мчаться туда, и мы бы, и мы бы…

Я не понимал все-таки, почему они шли на юг, а не к прорыву.

Березин ходил еще раз в поисках еды. Больше вещей у нас не было, он просил милостыню. Подали котелок зерновой пшеницы, мы размололи ее камнями, мы радовались, что сварим ее, когда будут дрова. И незаметно легли на мешки, Березин сверху. И опять запели красноармейцы, помчался вагон, поезда трубили о солнце, о полногрудом дыхании…

В сумерках лохматые разбудили нас. Мы еще стояли…

— Эй, вставай, бери мешки, уголь пришел!

Мы с Березиным выскочили из вагона. Состав с углем стоял на втором пути, часовые ничего не видели, их гнуло и секло пургой. Из соседнего воинского, где яростно топали ногами о полы в холодных вагонах, уже грабили, ползали под всеми платформами крадущимися тенями. Мы подползли тоже, сцарапывали над собой колючий уголь леденеющими пальцами, таскали, задыхаясь, полные мешки в вагон. Буря скакала по всему плацу, крыла седыми летучими полотнищами станцию, эшелон, валила с ног. Руки больше не действовали, мы сталкивали уголь локтями, подбородками, мы разворочали все нутра платформ — пурга вилась над ними черно и ядовито, как дым…

Эшелон уходил с красными печами. Мы прижались бы к ним голым телом, захлебываясь блаженной слюной…

За вагоном выла ночь.

Ребята сказали:

— Ну, мы за растопкой пойдем, ты посиди здесь!

Я ослаб, я попробовал прилечь на мешки — нет, этого делать было нельзя: слишком чугунно опускались веки, слишком быстро сразу же мчало в сны — я запрыгал и забегал кругом печи, я хотел прожить еще минут пять…

Отсюда уже — никуда никогда не уехать…

Голос Березина прохрипел из-под вагона:

— Отвори-ка…

Дверь с визгом разошлась, из тьмы кричало:

— …иди за станцию… там вправо… собаку надо убить… калитку я отпер сверху, а не даеть стерьва…

Я слез в мутный ледяной хаос, побрел наугад в ту сторону, где должна быть станция. Плавучие снега сами катились под ноги, вздымали на свои рыхлые гребни, плавно роняли в провалы, возносили опять. Я ступил на какие-то невидимые жуткие берега, мимо которых мчался озверелый черный океан, ревел, оттуда потерянные кричали: