Александр Малышкин - Сочинения в двух томах. Том 2

— …вон… вон… калитка… бей…

Я нажал всем телом в какую-то стену, провалился вперед. Черное взвыло, неслось на меня. Я понял, что это и есть собака. Пальцы сладко надавили спуск нагана почти в упор, еще, еще — оно заколесило, тащилось, визжа, по снегу, оно уже лежало мутным камнем.

— Готова! — крикнул я тем.

Нужно было почти падать на землю, въедаться в нее ногами, чтобы вдруг не оторвало, не унесло, не перемололо где-то в очумелых, визжащих беснованиях.

Циклон пришел.

Он начинался где-то у полярных сугробов. Это пронзительно мчались пласты сдвинутых там воздухов; они неслись с воем через тысячеверстные пространства, рвали крыши, деревья, камни из земли, снежными смерчами засыпали обозы, поезда, укладывали скорченные трупы под придорожные мосты — буря взрытых воздуховых недр кромсала все, что попадалось ей на пути, летела к морю: это было зачем-то нужно, какая-то дикая гармония атмосфер, какая-то правда разрешалась в сумасшедшей схватке…

Я почти полз по земле, раздавленный…

Тысячи людей сидели в натопленных комнатах, слышали, как дикий шквал ревел над трубами, вспоминали с ужасом, что где-то есть степи, перед печкой потирали руки от уюта и безопасности. Хотел ли я быть на их месте?

Нет, то тепло было густо, как удушье…

Словно гигантские размахи ветров раскачали меня, вырвали из теснин, открыли насквозь всю громаду ночи.

Она — это мы, полусдохшие от стужи, вшей и голода и все-таки окоченелыми руками, со злобным весельем прокапывающиеся сквозь сугробы и пургу к жизни; нетопленые эшелоны, что крутились стоверстно в ночи, в них топали ногами, чтобы не замерзнуть, а не замерзнуть — чтоб победить, грабили уголь, нужный для революции на каких-то там заводах — туда доходили только порожняки… Если не было угля, рвали заборы, вырывали шпалы из окаменелой земли — и гудели и трубили победой в пургу; и где-то сбившиеся со шляхов курьеры летучей почты засыпали в обезумевших метельных постелях; и там, у прорыва, слепо плутали части, спутавшие свои авангарды и хвосты, хлещущие наугад пулеметами в упор буре: — мы — мы — мы!

Я добрел до вагона, вагон был — мы. Березин стучал каблуками, бегая вокруг печки. Это был самый близкий в мире; и Гаймидуллин… Все мы были клочьями одного циклонно-крутящегося в ночи человечьего хотения — нашими телами, замерзающими, мчащимися, гибнущими, нарастал какой-то великий, обжажданный человечьими мечтами день…

И из пурги уже волокли какую-то громаду. Березин бросил туда буфер, начался лом, треск, в вагон полетели дрова — с какими-то болтами, железками, кольцами. Я спросил Гаймидуллина, что это.

— Ворота сняли… Весна мир будет, построим.

И красная печка, около которой мы легли, была, как сны, сумерки были багряны, как сны, над нами полз теплый блаженный смрад; мы, черные, косматые, лежали кругом, пили кочевой, пьяный, сладчайший огонь. Гаймидуллин тянул:

И я тянул за ним, и лохматые тоже мычали, чугун пламенел, мы расстегнулись, сладко чесались, сколько хотели, ели кашу из зерновой пшеницы, — поезд шел в нескончаемых опьяняющих качаньях —

В полночь — мы остались тогда в вагоне одни — Березин, лежавший рядом со мной, вскочил и дико орал:

— Едем! Едем!

Мы прислушались — это уже не только пургой шатало вагон, отчетливо позванивали стыки: мы ехали в самом деле. Это было невероятно, сказочно: Гаймидуллин облапил меня, крутнул два раза, мы упали; на четвереньках подкатились к двери — мы ехали, ехали, состав уже близко чернел впереди.

От станции кто-то подбежал, на ходу постучал кулаком в дверь:

— Ну вот и прицепляют. Вы первые. Взяли-таки!

По голосу я узнал начальника станции.

— Спасибо, — сказал я.

— На обратный дорога хлеба привезем буханка! — крикнул Гаймидуллин.

— Приезжайте!

Березин бормотал:

— Да черт с тобой и с твоим полустанком, сто лет бы нам его не видеть, пррропади он к…

Зазвенели крюки, паровоз закричал где-то в ветрах; мы легли опять, дремота была, как зыблемый ветрами полет; болты еще раз загремели, застучали, вагон пошел.

Вот уже проехали, наверно, станцию, вот уже вырвались в степь — вдруг стуки стали медленней, вагон остановился.

— Маневры, что ль?

Березин бросился к двери.

— Сволочи! — в ужасе крикнул он, — от этого мороз сцепил кожу. — Товарищ начальник, энти руками, энти…

Мы все подбежали к дверям.

Вагон стоял где-то на пустынных рельсах — один, без паровоза, без состава. Впереди мутным пятном двигался другой вагон.

— Гляди, гляди, нас руками отцепили, а себя… Какого же там смотрят, саботажники, стерьвы, бери винтовки!

Нас отцепили лохматые…

Зверея от злобы, мы свалились вниз.

— Начальник, эй! — кричал я. — Задержите поезд! Где ортчека?

— Здесь, здесь!

Там уже от платформы бежали люди с винтовками.

Лохматые, не спеша, прицепили вагон, потом отвалились от него кучей и, вдруг загайкав, бросились на подбегавших, замолов кулаками.

— …На фронт… а вы и тут… бейте!..

Винтовки полетели в снег, люди, горбатясь, улепетывали назад к станции, куча навалилась у вагона на одного, душила, мотала по снегу…

— Ты винтовками хотел…

— Служба… служба… — хрипел тот, — начальник…

Мы подбегали.

Но уже поздно — состав дернулся, лохматые выпустили жертву, поскакали в вагон. Тогда Гаймидуллин упал на колено и наклонил голову к винтовке.

— Ан-нэ-са-га!.. — выругался он по-татарски. — У-ухх…

Я ударил кулаком по ложу, пуля взвыла вверх.

— Дурак, там подрывное, — сказал я.

И мы легли опять и спали, нас заносило снегом и пело пронзительно и смертно — с полюса, с хвойных лесов севера, с Москвы, со всего мира, нам было все равно под этим великим родным циклоном…

И утром — или вечером — в мире стоял до краев тихий и мутный воздух — нас мчал поезд к узловой; на узловой, шатаясь от голода, я добрел до комендантской и, предъявив мандат, потребовал срочной отправки и еды.

Комендант поглядел с осторожной улыбкой в мои дурные кровяные глаза.

— Товарищ, я думаю, ваши документы там не так уж важны теперь. Операция с плацдарма началась два дня назад. Армия уже далеко впереди. Прорыв ликвидирован сам собой. Вы из оперативного, я покажу вам сегодняшнюю сводку.

Это была сводка авиаразведки.

Я не читал, а будто жадно пожирал сам с огромных плывущих высот:

— Днепр, бурные ковры плавней, костры, обозы…

И там, за Кривым Рогом, за Никополем, на вражеской земле пылали станции, пластались раскаленные скелеты брошенных догорающих составов — на юг вереницами трусливо бежали поезда.