Александр Малышкин - Сочинения в двух томах. Том 1

— Ты смотри, — прошипел он таинственно, перегибаясь через буфет, — ты пропадешь с ним, он в этих делах меченый. Вишь ты, какую политику ведут: один выспрашивает, а жандарм за дверью присосался. Уйди от греха!

— Я и так, спасибо, — пробормотал Афонька, раскрыв от испуга рот и внутренно содрогнувшись. Поддернув торопливо кушак, он вышел в соседнюю комнату — к выходу, но, увидав там телеграфиста и жандарма, которые лежали на кулях и беседовали, остановился и испугался еще сильнее.

— Вот что, ваше благородие, — сказал он, сняв шапку и стараясь польстить жандарму покорным видом, — ноли выпьете со мной, я ставлю бутылку. Извините за дерзость, мы народ темный, ну, а выпить что ж? Со всяким можно. Как же, а?..

Телеграфист молча взял деньги и пошел в буфет, а жандарм, дохнув на Афоньку перегаром, покосил вслед глазами и сказал, позевывая:

— Если этот мигать будет, ты не бойся. У него горячка с перепою началась.

Все сделалось ясным, и Афоньке стало досадно, что, испугавшись, он послал за водкой. Ему хотелось спросить еще про буфетчика, но он заленился и заскучал. Поднявшись с кулей, он потряс жандарму руку и, почесываясь, раздумчиво сказал:

— Хотя пить я, пожалуй, не буду — мне дорога предстоит, кабы не замерзнуть. Валяйте одни, а я за лошадью пойду.

Жандарм мотнул головой, а на дворе в открытую дверь взвыл, омрачая сумерки, снежный ветер.

Вечером Афонька, спотыкаясь и ослепнув от метелицы, постучал в окно прогонной избы и велел запрягать.

Парень в малахае вывел лошадь на дорогу.

— Ты человека-то вынь оттуда, — показал Афонька на сани, — зачем чужого сажаешь, стерва! Вынь!

— А ты, коли пьяный, не озоруй, — возразил совестливо парень, — нешто не видишь: ящик, сам клал.

Афонька протер глаза и виновато улыбнулся. «И впрямь пьяный, — с облегчением повторил он про себя, — уж представляется, эка налимонился». И, сунув парню двугривенный за постой, отъехал от избы и, завалившись в передок, измученный хмелем, будто уснул…

Нахлынула белесая, беспокойная ночь, без звезд. Пролетел кто-то, развевая белыми лоскутьями, вопил в небе, гудел в полозьях. Приседая, побежал за санями, лицо в воротник уткнул, жуткое лицо, не виданное еще никем. Вспыхнули синие зги… по оттаявшим межам заворчал черный репейник… Так тяжело грезилось Афоньке сквозь мутный и головокружительный полусон.

На перевале сани качнулись, и глаза открылись ясно, словно не было дремоты. Видит Афонька, что все, как во сне: сизый полог застит глаза, и снег валит густо, проходя рядом тучной стеной и мертвенно мерцая. И тут же почуял другое, — отчего уколы пронзили тело, — будто бежит кто сзади и раскачивает, шаля, пошевни. Чтоб не слышать, закутался он в воротник и упал, съежившись тесно, в солому.

Но настойчивей дернулись сани, подбрасывая даже ящик, и вольный ветер, холодя в рукавах, взвизгнул жутко. Отчаянно приподнявшись, оглянулся Афонька, стиснув зубы, и дико закричал, словно увидев что. Потом, не веря, оглянулся опять и, ударив что было мочи лошадь, бросился ничком на дно саней и дрожал, слушая…

Прошли часы, и нельзя было попять, снова ли нашло забытье, или отлетело. Кругом было чисто и сине, на оглоблях ни снежинки, словно приснилась лихая непогодь. В тишине жужжали уютно полозья и четко били копыта твердую колею. Афонька боязливо поглядел назад и увидел соломенную вязку снопа, болтавшуюся, как хвост, за пошевнями.

— Заспал, — перекрестился он, позевывая, притворяясь перед кем-то. — И чего, братец ты мой, не въедет в пьяную башку, всякая дрянь!..

Вскосмачивая сугробы и обнажая черные озими, набежала метелица, синюю заколыхав муть. Лошадь пошла тише, и Афоньку начало тошнить. Словно эти ленивые колебания саней отзывались внутри, и там противно нарастало что-то и мучила изжога.

— Хоть бы человек какой, — взмолился он, подавленный степной жутью, и почудилось, что едет он давно-давно и конца не будет пути. И ближе подходили страшные мысли, которые выгнал он хмелем, подходили, ворожбой темной путая сердце. — Хоть бы человек, — повторил он с трепетом, и, отвечая его зову, темная фигура прошла вблизи и стала таять за санями.

— Дядя! — догнал ее, соскочив с саней, Афонька, — постой-ка, заблудился я. Видишь, я в Окшан еду, а дорога-то, кажись, на Воронье, так, что ли?

Странный спутник молчал и шел дальше плечом к плечу с Афонькой. Тот потянул его с досадой за рукав, уже начиная бояться, и крикнул, теряя голое в налетевшей пурге:

— Эй, спишь, что ль, ты, дядя! Не наводи тень-то, слышишь ведь, чего ломаешься, ну!

Не получив ответа, обомлел Афонька, подозревая недоброе, и, зажмурившись, чтоб ничего не видеть, прыснул в сани. Лошадь запряла испуганно ушами и попрела вскачь, а седок, как покойник, свалился недвижно, закрыв лицо руками.

Иглы холода жалили кожу, гоня сон, и к сердцу властно придвинулось недавнее: как крутилась Сонька в смрадных потемках, тряся голой грудью… и… все остальное, и когда представились тоскливые похороны, где гнусят в черных скуфьях попы и мерзлая яма, зияя, ждет тело, показалось ему, что он уже безумен.

Вскочив, силился он уловить что-то самое главное и вдруг вспомнил. Однажды в бане, обливая себя кипятком и задыхаясь от боли, подумал он: и там будет так же, только здесь я могу перестать, а там будет вечно, всегда. И, обезумев словно, лил он на голое тело вар, испытывая себя, и чем мучительнее были корчи, тем больше падало сердце от ужаса и яснее становилось: всегда, всегда…

— Чепуха, — пробормотал он, налепляя холодного снега на виски, — бабы наплели… Кто там был?

Но он уже не смел не верить, и в черном бреду будто приблизилось то, над чем он насмехался когда-то. «Душегуб, — простонал он, не отгоняя больше страшных воспоминаний, — пропал я…» И необычное, казалось, понеслось к нему из мутных дебрей неба, куда закинул он плачущее свое лицо.

— Господи, — крикнул он, прижимая руки к груди. — Господи, не мучь меня, я не виноват, я не хотел этого!.. Ты ведь видел, господи, ты все знаешь, — сними с меня тоску эту, лучше помереть мне!.. Я все сделаю, я в монахи уйду, я все тебе отдам, только прости, господи. прости!..

Вынув пачки кредиток, он рвал их судорожно, раскидывая в снегу, выкрикивал несвязные слова, цепляясь за последнее, веря и не веря. И, устав словно, упал вниз, ударившись виском о наклесток и стараясь, чтобы было больнее и больнее…

Как тихие могилы, раздались сумрачные улицы, когда в полночный час въехали сани в город. Не двигаясь, лежал под тулупом Афонька, выпустив давно вожжи. На площади в ярких окнах клуба летали, обнимаясь, веселые тени и звучала музыка. Афонька вскочил и, остановив лошадь, взошел на крыльцо, обрадовавшись обычному.

Под мерзлыми окнами толпился народ, а в залах танцевали кавалеры и девушки, свиваясь в пышный цветник и смеясь. Отголоски вальса падали, как капли, рядом с Афонькой и сочились будто в душу, трогая темные ее наболевшие недра. И каждая певучая капля была как сон о счастье и печалила до слез…