Александр Малышкин - Сочинения в двух томах. Том 1

На Планской затмила дороги масленичная черная ночь, и согбенные тени, то ругаясь, то распевая, таяли в метелице. Под окнами сияли тускло колеи, накатанные за день, и прохожий, попадая на них, дергал ногами и откидывался назад. Чьи-то раскатившиеся пошевни подшибли задремавшего словно Афоньку и столкнули в снег.

Он выругался и, карабкаясь по обледенелому скату, кое-как встал и начал отряхаться… потом снова упал.

— Что, Афоня, видно, и ноги не держат, надрызгался? — раздался над ним сиплый смех. Тонкая тень, судя по развевающемуся платку — женщина, помогла ему подняться.

— Что же ты молчишь? — донимала она его. — Иль уж людей не узнаешь?

— Вижу, Танька, — пробормотал Афонька с досадой, потирая колени руками, — черт, все кости отбило! — и потом вскинул к ней лицо: — А тебе что надо?

— Мне-то? Ничего! — нахально оскалила та зубы и задержала его. — Да куда ты порешь, чисто оголтелый! Хочешь опохмелиться, пойдем в нашу хибарку, есть!

— Ну-ка, пусти, не привязывайся, — отстранился он угрюмо и, отбросив ее руки, полез на бугор, но опять поскользнулся и словно одумался. — Эй! — позвал он женщину, начинавшую уже пропадать в темноте, — веди, что ль, где у вас там!

— То-то! — откликнулась та насмешливо и повела его, забегая немного вперед, в темный переулок. Потом, оглянувшись, хлопнула себя по бедру и вскрикнув: — Ах, оголтелый и есть! — побежала назад отыскивать Афонькину шапку.

— Ты, смотри, голову-то не потеряй, — укоризненно добавила она, возвращаясь и нахлобучивая ему воротник.

— Эх, растепеля, на вот!..

— Мне бы в тепло теперь да водки, — уныло промолвил Афонька, увязая в снегу где-то на огородах. — Скоро, что ль? Полны чулки снегу…

Спустя некоторое время Танька остановилась и, показывая на что-то черное, вроде бани, сказала:

— Вот это самый наш притон и есть. Входи, не бойся…

В тесной избе, где сумерки, как паутина, чадно опутали все до потолка и плавал над коптилкой махорочный дым, плясала девка в расстегнутой кофте. Старичок с невидимым лицом, притулившись в углу, играл на гармонике.

Кривая старуха поставила на стол водку.

На скамье сидел еще вор, прозванный Петуханом, солидный мужик с сальными красными щеками и выпученными глазами, а в другом, совсем темном углу, — столяр Гарька, черный, косматый и злой. Увидев Афоньку, Петухан похлопал рядом с собой ладонью и сказал:

— Подвигайся сюда, купец, покалякаем душевно! А если ты насчет девок, то Соньку не трогай, пока цел.

Афонька, не отвечая, сел поодаль, а плясунья показала язык и запищала:

— Еще бы, какой дилижер нашелся! С кем хочу, с тем и сяду! Во-от! — Но Петухан рванул ее за кофту и, замурлыкав от удовольствия, притиснул к себе на колени. Сонька обняла его красную, голую, как у скопца, шею и замолила:

— Водочки бы, дяденька!

— Водка есть, — пододвинул ей Петухан рюмку, — мой! Эй, ты! — обратился он к одинокому столяру, — иди, борода, выпей, купцам с нами зазорно!

Гарька подошел к столу и, не глядя, выпил рюмку, утирая ладонью черную бороду. На Афоньку зарделись мимолетно смоляные глаза его из-под торчащих бровей.

— Ежели тебе Сонька, — молвил он вору, наливая еще водки, — то мне Танька. — И в другой раз обжег взглядом Афоньку.

— Пожалуйста, — заерзал тот беспокойно, — я в ваших девках не нуждаюсь. Невидаль, мало их, добра-то!

Он выпил сразу стакан и опустил голову на руки. В мозгу словно колыхнулось что, в радужных кругах баюкая тело, и гармоника заиграла уныло, как в слезах. Легко и безвольно налетели пьяные грезы, жалостно лаская сердце, и Афонька шептал про себя, распаляя тоску:

— Эх, жизнь моя, любоваться на тебя только! Один, как полевой кустик… ни любви, ни ласки, так сиротой сдохнешь где… под забором… Свои — и то деньги кровные отняли, а я их пятнадцать лет по копеечке копил, жилы свои тянул… пятнадцать лет, эх!

И оттого, что вспомнились пятнадцать лет, жгучая обида заставила его всхлипнуть, но он тотчас же утер слезы пальцем, чтоб никто не заметил.

— Коли не жалеете, чего вас, чертей, жалеть! — скрипнул он вдруг зубами и, подняв голову, понял, что пьян. Чад плыл совсем близко, словно кто клал тяжелую руку на глаза, и туманно колебались стены… а из угла светился колдовской взгляд черного столяра.

— Что ты как сыч впился? — злобно мотнул на него Афонька головой. — И ты, — повернулся он к гармонисту, — сделай милость, замолчи, старая волынка, будет душу-то выматывать!..

— Не скандаль, — с достоинством пробасил Петухан, снимая с Соньки кофту, — а то сейчас выкинем, за мое почтение! Залетела ворона не в свои хоромы, так и нечего кочевряжиться!

Танька, предвидя шум, подбежала к Афоньке и, обняв его, поднесла рюмку, чтоб задобрить. Но он с ненавистью оттолкнул ее и, отскочив по скамейке в угол, крикнул:

— Отстань, говорю, гад! Иди вон со своим сычом целуйся, не пачкай!

— Ну и что же, — задорно отступила Танька, откинув голову, — уйду! Всякая шваль тоже пинается! В морду бы дать, а я вела его как доброго! Фу!

А Петухан зловеще пощелкал по столу пальцем и сказал:

— Экий, брат, народ, так кулака и просит! Ты еще сапоги-то, купец, снял бы, без сапогов бы еще поломался!

Злоба окончательно завладела Афонькой. Он поглядел, выжидательно насупясь, на обеих девок, на вора и Гарьку, и, словно от мутного отвращения, у него тошно засосало под сердцем. Подумав, чем бы уязвить всех сразу, он вынул золотой и показал Соньке.

— Врешь, дяденька, — захихикала та льстиво, вытягивая к нему шею, — а не обманешь? Ну, смотри! — и, внезапно оторвавшись от Петухана, прильнула близко к Афоньке грудью, алчно заглядывая в глаза.

Вор крякнул и, не сказав слова, отлил остаток из бутылки и швырнул ее, будто нечаянно, Афоньке в ноги. Тот притворился, что не видал, и, нагнувшись к Соньке, начал равнодушно насвистывать.

— У нас две печки были в дому, — в раздумье словно, тая ярость, протянул Петухан, — в одной хлебы запекали, а в другой свистунам по шее давали. Слышишь, купец, а?

Тот, нагло ухмыльнувшись, ничего не ответил, Сонька все лезла к нему и, подпрыгивая, тыкала мокрыми губами в подбородок. И вдруг, дернувшись, как от толчка, Афонька вывернул ей круто руки за спину и, нелепо захохотав, притиснул к полу, тряся.

— Ой! — закричала та, корчась от боли, — заступитесь! Мамыньки, руки сломал, ой!

— Ты чего в самом деле? — вскочил Петухан, как бы дождавшись, наконец, нужного. — Чего, палач бабий, развоевался? — И, подбежав, вздохнул полной грудью: — На!..

Афонька пискнул и, зажимая обожженную скулу, бросился в дверь. «Живым не выпущу!» неслось сзади, и там, казалось, бушевало что-то стоногое и грузно громыхали половицы.

Подобрав выброшенную следом шапку, потер Афонька ушибленное место и, глядя в звездное холодное небо, полез в чужой огород, чтоб опомниться…