Геннадий Гончаренко - Годы испытаний. Книга 1. Честь

Командующий армией закурил, предложил папиросу Русачеву и сказал тихо, будто рассуждая сам с собой:

— Перед каждым честным командиром и политработником должна стоять главная задача — по возможности беречь каждого бойца и командира, чтобы они принесли наибольшую пользу в навязанной нам войне.

Зазвонил телефон. Генерал взял трубку.

— Товарищ маршал, дивизии отошли на указанный рубеж… Сейчас собираюсь проехать посмотреть, как оборудуется оборонительная полоса. Меня, признаться, больше беспокоят фланги. Правый сосед — слабый. Левый — неустойчивый, да и местность благоприятствует для действий подвижных танковых групп немцев. Сегодня нами перехвачена радиограмма. Брестская крепость продолжает сопротивление… Обещанная мне танковая бригада до сих пор не прибыла. Со снарядами гоже плохо… Прошу ускорить, товарищ маршал.

Генерал положил трубку и поднял требовательный взгляд на Русачева.

— Сейчас ваша первоочередная задача — привести дивизию в порядок, пополнить всем необходимым и быть готовым к выполнению новой боевой задачи… И вот еще что: возьмите рапорт о снятии с полка Канашова. Я возражаю, и командующий фронтом согласился со мной. Вы, по-моему, напрасно зажимаете его. Будем честно смотреть фактам в глаза… Дивизию из окружения вывел Канашов…

Командующий выжидательно посмотрел. У Русачева от напряжения сдавливало виски. «Сейчас отпустит, — думал он, — только бы поскорее уйти отсюда…»

— Почему, товарищ полковник, опоздали с выполнением моего приказа о выходе дивизии к Столбцам?

Русачев смолчал.

— Объявляю вам выговор, полковник… Можете идти…

По разговору в штабе армии и даже по тому, как генерал, прощаясь, пожал руку, Русачев ощутил всю тяжесть своей вины и понял, что к нему относятся справедливо. И комдиву так захотелось оправдать доверие, которое ему еще оказывали!

Прибыв в дивизию, Русачев загонял штаб и всех командиров, требуя к вечеру занять оборону у Столбцов, и грозился отдать всех под суд за невыполнение его приказа.

Зарницкий принес ему проект приказа об отдаче под суд нескольких командиров, не успевших подготовить позиции к обороне… Но пришел приказ из штаба армии — отойти к Минску.

Вражеская авиация спозаранку гудела в воздухе, как встревоженный улей.

— Разрешите идти вот этими дорогами? — Канашов показал на карте две черные ниточки, пересекающие лесной массив.

— Пойдешь по лесам блуждать, не успеем вовремя выйти к Минску… И так уже сутки потеряли.

— Да ведь если идти по шоссе, вражеская авиация из моего полка форшмак сделает, товарищ полковник. Ведь они по головам ходят. Стемнеет, тогда и на шоссейную дорогу выйдем. Можно будет нажать…

— Запрещаю! Хватит, мне из-за вас выговоры получать… — приказал Русачев.

Канашов с болью в сердце вывел полк на шоссе, ибо приказ есть приказ и его нельзя не выполнять.

Немецкая авиация не давала полку совершать марш, то и дело производя налеты. Полк нес огромные потери и двигался медленно. Канашов снова обратился к Русачеву, но в штабе комдива не оказалось, его вызвал командующий. Канашов доложил Зарницкому, а тот уклонился от решения.

— Чего мудрить? — сказал он. — Делайте, как приказал комдив…

И тогда Канашов взял ответственность на себя. Он решил вести полк лесными дорогами.

К обеим сторонам узкой лесной дороги вплотную подступали заросли молодых сосен. Они цеплялись колючими ветками за борта, будто пытались остановить машины, хотя растянувшаяся колонна двигалась и без того медленно. Она шла по лесной дороге не спеша, как неторопливо ползет уж в густых зарослях травы.

Батальон капитана Горобца двигался в авангарде полка. Но вот батальон догнала легковая машина. Из нее вылез чуть сгорбленный полковник Русачев.

— Можно подумать, капитан, что вы собрались на увеселительную прогулку. — Глаза полковника горели гневом.

— Я выполняю приказ командира полка, товарищ полковник.

— Прячетесь по лесам и делаете вид, будто не понимаете, что совершаете преступление. Командир полка не выполняет моего приказа… Не оправдывайтесь…

Полковник выругался, влез в машину и приказал:

— Батальон немедленно вывести на шоссе и к вечеру занять оборону. Иначе расстреляю! — потряс он для большей убедительности кулаком. — Повторите приказ.

Растерянный Горобец четко повторил приказ.

Машина комдива, из которой продолжали сыпаться угрозы, тронулась с места и вскоре исчезла в клубах пыли.

Через полчаса головная походная застава батальона вышла на шоссейную дорогу. Гладкий как стол асфальт шоссе, казалось, сам стелился под колеса, и они скользили легко, точно коньки по льду. Перед глазами замелькали придорожные кусты, телеграфные столбы. Бойцы повеселели, выбравшись из лесных чащоб. Послышался разговор, смех. Небо чистое — ни облачка.

Горобец вел главные силы батальона, находясь в головной машине, а Бурунов замыкал колонну.

— Может, и правда, Николай Тарасович, зря осерчал я на комдива? Гляди, как быстро движемся, дух захватывает… Хорошо! — сказал Бурунов на коротком привале.

Как только головная походная застава вышла на шоссе, Миронов назначил Ежа наблюдателем за воздухом. Первые полчаса тот внимательно глядел в небо, а потом ему, видно, надоело, и он затеял разговор с Андреем.

— А что, Андрей, вот так по шоссе неделю, и до моих орловских мест докатить можно. Вот бы обрадовалась моя Матрена-то! — зажмурился он. — А вдвоем приехали бы — и не говори! Пирогами бы попотчевала с рисом и грибами. По махонькой опрокинули бы. Колхозом своим не буду хвастаться. На председателей никак нам не везет — забулдыги все какие-то попадаются. К хозяйству нерадивые. Обидно даже вспомнить. Рядом колхозы как колхозы. Рукой подать — село, из которого я жену взял, так там рысаки знаменитых кровей — орловские. На весь мир славятся. А у нас нот никак дело не ладится. — Он призадумался. — Эх, война на как снег на голову свалилась. Даже мать родную схоронить не дала. Хорошая у меня была мать, Андрей. С виду такая сухонькая, а хлопотливая. Скажешь ей, бывало: «Вам бы отдохнуть, мамаша», — так она обидится. «Что, я не человек? Все работают, а я барыней сидеть буду?» Женщина русской закваски.

Еж смотрел прищуренными глазами на Андрея и чувствовал, что тот и мыслями и сердцем в родных местах.

— Я вот прикидываю иной раз, Андрюша, что к чему, и спрашиваю себя: за что это русский народ родной угол так отчаянно любит? А?

— Чудной ты, Ефим. Какие тут загадки? У русского человека душа добрая, привязчивая.

— Нет, нет, ты погоди! — перебил Еж. — Возьмем, к примеру, у нас в Орловщине, скажу прямо, не каждому понравится. Ну какие там красоты? Одни говорят: «У нас красавица Волга». Другие хвалят Кавказ: горы, море, климат — рай божий. Ты вот все Дон свой хвалишь. Тут вот, в Белоруссии, леса, гляди, какие, как в сказке… А у нас что? Избенки под соломой, у дома одна-две березки притулились, ткнул хозяин — и растут, а кругом, глазом не окинешь, поля, лесочки махонькие, редкие, коровенка на лугу пасется. Поглядишь — даже бедновато все с виду. А я вот всю эту бедность ни на какие дворцы не променяю. Как вспомню, так сердце затрепыхается и так сладко заноет… Да, земли у нас хороши, — сказал Еж мечтательно. — Особливо весной. Еще снег по балкам лежит, а на полях уже зазеленело. Эхма, раздолье-то какое, простор! Соскучился я по родной землице. Хоть бы глазом одним взглянуть…